Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Пожалуйста, не читайте, если вы не готовы воспринимать негативное мнение о данной группе, ибо в этом случае развертывание ката равняется полностью осознанному акту мазохизма.

Errare humanum estСайтама Супер Арена – это такой японский близнец «Олимпийского», только чуть более бесформенный и странно приплюснутый «козырьком». Звук в этом ангаре значительно лучше, но сие обстоятельство – честная заслуга звукачей, а не архитекторов. Впрочем, в Японии я неоднократно была свидетелем такого казуса: первые одну-две песни стабильно неправильно выведен вокал, совершенно непропорционально ритм-секции, которая сейчас же начинает все забивать и глушить басами. А потом, спустя 5-6 минут, все становится очень хорошо, просто кожей ощущаешь эту невидимую руку, которая там наверху что-то подкручивает, подвинчивает, выстраивает. Быстрота реакции восхищает, остается вопрос: зачем час назад проводился саундчек?
Вместимость арены, страшно вообразить, 37 тысяч. И все они пришли. В местах такого чудовищного скопления народа обычно ничем и не пахнет, кроме как соленым человеческим морем, но здесь царит извечный, чуть сыроватый, запах чистоты. Под нами и впереди нас волнуется океан голов – черные волны, кое-где расцвеченные рыжим и пепельно-белым. По проходам бегают дети школьного возраста, бабуля лет 60 чинно шествует на свое место, поправляя фиолетовую шевелюру. Я еще пока не видела мужчин за 40 в нацистских костюмах и фуражках, которые несколько дней спустя придут в Будокан на Бак-Тик, поэтому пребываю в блаженной уверенности – поклонники Луна Си как-то меньше стесняются хм… влиять на свою внешность, очевидно, дает о себе знать суровое визуальное прошлое.
Звучит «O Come, o come, Emmanuel», выступает вперед Рюичи с традиционной уже «White Christmas» а-капелла. Ангар послушно отзывается глубоким, теплым эхо. Кажется, что он может продолжать вечно, вот так, чуть отдалившись от микрофона, растворяясь в собственном звуке, упиваясь объемными гласными и головокружением кислородного голодания, покачиваясь на волнах самопродуцируемого удовольствия. И он правда может. Собственно, его вокал – это то, что позволяло мне мириться с нарастающим раздражением последующие два с половиной часа. Наверное, я из тех матерей, которые прощают сыну все за одно то, что он нечеловечески талантлив, даже убийство. А Рюичи Кавамура нечеловечески талантлив, и мне, избалованной, испорченной академистами, распевавшимися в соседней комнате, пока я делала школьную домашку, с ним просто физически хорошо. В вокалисте вообще очень важно вот это физическое, телесное, плотское. А мне приятны люди, которых врачи порой называют «лимфоидным типом», такие крепко сбитые, легко полнеющие, полнокровные, с толстоватой шеей, вечно надутыми железками в детстве. В таком теле звуку есть, где жить и есть обо что резонировать.
Пока Рюичи выпевает нежные пассажи «White Christmas», я вспоминаю его концерт в Ангкор-Вате, без микрофона, без мониторов, все на живую, до седьмого пота и вздутой жилки на виске. Он там как раз такой, немножечко проигравший борьбу с собственным телом, располневший, с дурацкой прической, которая совершенно не подходит строгому костюму, и – божественный.



На «Déjàvu» становится совершенно ясно, что он все тот же псих, который лупит и лупит из ДО малой октавы до ДО второй октавы, и что-то такое темное и стихийное из него высверкивает, не доброе и не злое, а просто беспристрастно-опасное. Чистое саморазрушение, полное отсутствие инстинкта самосохранения.
Примерно к 27-30 годам Рюичи наконец принял свою вокальную природу и перестал мучительно задерживать себя на самой нижней границе тесситуры. Грех роптать на бога, который так щедро тебе отсыпал, но, очевидно, каждому лирическому тенору хотя бы однажды отчаянно хочется стать тенором драматическим, а то и вовсе – баритональным. Лирический тенор всегда легко опознать по серебристому окрасу тембра в верхней границе диапазона, по этакой металлической звонкости, которую никак из него не вытравить. Это тип голоса Яна Гиллана, Андре Бочелли и Хосе Каррераса, далеко не всеми любимый, но один из самых востребованных на мировой сцене – просто в силу того, что под него написана значительная часть мужских оперных партий (а позже – и рок-оперных). Вообще, рок-опера – это идеальное место для Рюичи, но пока он перемещается по сет-листу от «Limit» до «Storm», я думаю о его вокальной всеядности. Ему просто так нравится петь, что он готов петь что угодно, сколько угодно раз и с кем угодно, коль скоро этот некто создает ему достойное музыкальное сопровождение.
Другое дело – писать музыку. Писать новую, интересную музыку с кем угодно не получается.
Не думаю, что Луна Си хоть в какой-то момент своего существования были друзьями – все пятеро. И идея группы-семьи была им непонятна и не близка, там все слишком ценили свое личное пространство. Отзывы о камрадах и соседях по цеху после ЛСБ-тура в этом смысле были очень предсказуемыми. Софт Баллет показались им странненькими, Бак-Тик просто фриками, которые непонятно где находят силы быть вместе еще и вне работы, постоянно таскаются друг за другом и беспрерывно пьют.
Шинья дружил с Сугизо, Иноран дружил с Джеем, по крайней мере, до какого-то момента, Рюичи нравился Суги, а Суги нравился Рюичи, они вместе ели бананы и ходили на бокс, что стало самой дебильной идеей, возникшей в голове скрипача, за всю историю существования классической музыки, готова спорить. (Как, КАК Сугизо берет скрипку и создает этот совершенно хрустальный звук своими полупрозрачными пальцами после того, как час драл на них кожу об гитарные струны – загадка тысячелетия).
Честно говоря, вообще не понимаю, откуда берется идея о том, что чтобы быть группой, нужно быть друзьями или хотя бы приятелями. Вовсе не обязательно. Чтобы делать вместе настоящую, просвечивающую изнутри жизнью музыку, нужно испытывать друг к другу эмоции и интерес. Можно даже ненавидеть друг друга, но только надо, чтобы эта ненависть тоже была живой, не протухшей еще, непообтрепавшейся. Lunacy, а потом и Luna Sea, было очень интересно друг с другом, до чесотки под ногтями. Им хотелось залезть друг другу под кожу, под самые ребра, победить, доказать собственное превосходство, понять, расстроить, порадовать, причинить боль. Еще им, безусловно, было физически приятно друг с другом. Это важно, очень важно – не испытывать рвотных позывов от чужой телесности, от выбросов чужих гормонов. И тогда им действительно хотелось трогать друг друга в моменты сокровенного, в моменты творения, стоя под душными софитами или под стеной дождя, именно поэтому они это делали. Верить в то, что Рюичи пошел дышать Суги в шею, потому что его распирает от эмоций, сейчас – по-моему, сродни вере в то, что у нас в Большом еженедельно погибает артист, исполняющий роль Ленского, потому что все эти прикосновения происходят точно по расписанию каждый, каждый лайв.
Но разученный фансервис – это еще полбеды, вот когда соло звучат одинаково на протяжении многих лет, это уже лишает всякого понимания. Потому что и старое-доброе можно играть по-разному, и в принципе выполнять свою работу можно по-разному. Я очень сильно сомневаюсь, что кто-то из пришедших фанатов почувствовал бы себя оскорбленными, если бы Шинья, Джей или Сугизо сыграли свои соло не так, как в прошлый раз, если уж мы говорим о том, что «группа теперь играет ради ностальгирующих фанатов, потому что их нужно порадовать». Бог в деталях, и дьявол тоже.
Группа масштаба Луна Си в силах регулировать уж по крайней мере детали в конструкте рыночных отношений «спрос-предложение». Всегда существует выбор артиста, даже в Японии, всегда есть линия, которую люди отказываются или не отказываются пересечь. Например, можно снять рубашки и начать синхронно танцевать. Тогда придут не 37 тысяч, а 67, только зал ищи, но они же этого не делают. Именно поэтому посыл о том, что «фанаты на Луна Си приходят не за тем» – это такой обоюдоострый меч, с которым нужно быть осторожнее. Фанаты приходят за тем, что им готовы дать те парни на сцене. И если те парни решат, что завтра будет лайв в поддержку ретро-авангардного альбома про Макабр и Бодлера, а на бэк-вокале будет Лиз Фрейзер, то придут сначала те же люди, а потом чуть другие. А потом еще чуть другие. И все изменится, включая количество пришедших, конечно.
На «Blue Transparency» я уже отчаянно и безуспешно боролась с дичайшей болью в лобной доле, потому что предыдущие 25 минут я провела в одном из пионерских лагерей, которые еще успела застать в своем, в общем, счастливом детстве. И дело не в том, что мне не весело синхронно по тридцатому, сороковому разу кричать «Де-душ-ка-мо-роз!», а в том, что нет сил наблюдать, как потрясающе талантливые люди, которым давно не надо ничего доказывать, выпрашивают, вытягивают овации, застывая в поклоне на две минуты, поднося ладони к ушам и дирижируя секторами зала. Есть в этом что-то мучительное, похожее на то чувство, как когда из тебя хирург вынимает не рассосавшиеся швы. Я все прекрасно знаю про восточный коллективизм и их способы работы с народными массами, я прожила в азиатской коммунистической стране довольно долгое время, наблюдала, как двести, триста человек занимаются по утрам цигуном, просто выйдя в парк, и тебя, проходящего мимо, сносит волной этой монолитной силы. Это красиво. Пугающе, но красиво. И я говорю не про сами механизмы этой самой работы, а про то, с каким настроением это сделано, с каким тягучим самолюбованием.
Я очень люблю Луна Си, и я прекрасно понимаю, что испытываю беспричинную, не поддающуюся конвертации в слова печаль и злость из-за того, что они не совершили невозможного. Не поставили достойным образом номинально действующую группу оn hiatus. А это правда невозможно сделать достойно, всегда будет присутствовать определенная доля тоски, зубовной боли и гадостности. Невозможно талантливому музыканту, у которого сама кожа – тончайший резонатор, искусственно воспроизвести в себе интерес к человеку, с которым у тебя все, к которому ты не испытываешь ничего, кроме уважения, благодарности, да некоторой толики печали. Именно поэтому нет желания играть другое соло, потому что все цветы твоей души – они больше не для этих ребят. И невозможно вечно консервировать стиль, когда мир изменился, рок изменился, все изменилось.
Они, все пятеро, просто нашли место для того, чтобы сказать миру, кто они есть, чтобы видеть сны, делать классную музыку, делать нежную музыку, делать громкую музыку, делать непонятную музыку, испытывать свои пределы, и это место – не Луна Си. Для кого-то это маленький клуб, для кого-то собор, для кого-то большой концертный зал, а для кого-то – залитая пивом сцена Кубанского фестиваля, где подавляющее большинство зрителей принимает хрупкого рыжеволосого японца за «ту классную телочку с гитарой, которая вжаривает».
Мне понравился Иноран. Он ничего не просил, ни к кому не подходил и ничего не ждал. Он просто понял, что если сейчас не поговорит с залом, от него не отстанет ведущий в блестящем костюме, в которого перевоплощается Кавамура между песнями, и он пойдет в гримерку пятью минутами позже.
И еще мне нравится вот это. Они тут все что-то такое непонятное делают, гитары катастрофически не попадают в ритм-секцию, к черту текст, тональность, да и мониторов нет, но им так весело. Так безумно-пылающе.

Камакура, 28.12.16


Прослушать или скачать Never Let Me Go бесплатно на Простоплеер

Когда летели домой из Токио, пересматривали БТ-муви, случайно оказавшийся на маке, и это немного примиряло нас с действительностью, с турбулентностью, бушующей снаружи, с турбулентностью, бушующей внутри.
Наблюдала за работой Ацуши в звукозаписывающей кабине, когда он, не в силах стоять спокойно, с нутряной дрожью выталкивает из себя объемные гласные и шипящие консонанты, упирает одну руку в худой бок, а другую кладет на подреберье или вдавливает в диафрагму, копается в своих внутренностях, контролирует все движения тела, и вспоминала детство. Композиторский дом на Красной Пресне, мамины друзья музыканты, певцы, то, как они распевались, репетировали, учили студентов. Это ковыряние в своем чреве успокаивает меня, перебрасывает на знакомую территорию, для меня это сродни воспоминаниям о бабушкином варенье или рыбалке с дедом на деревенской речке. Когда суешь ладонь или кулак под дых, а потом выталкиваешь его движением во время пения, это называется «идти на кулак». Смысл в том, чтобы плоть уперлась в руку, значит диафрагма правильно работает. Это и упражнение, и очень хорошая проверка себя. У вокалистов вообще сложные и трепетные отношения со своим телом, и если видеть то, что они делают с собой, когда они раздеты, может сделаться дурно. То ли ты на приеме костоправа, то ли в спортивной секции, то ли в чуме шамана – сложно решить. Все оно двигается и живет собственной жизнью под этой тонкой человеческой кожей, кует звук, как в горниле. И нет ничего прекраснее, чем видеть эту концентрацию силы, терпения, умения, опыта, боли, желания. Вещи, на которые я могу смотреть вечно: рука каллиграфа, игла швеи и тело поющего человека.
Когда я задремываю, мне снится океан небывалого цвета яшмовой лазури, цвета 碧, и мне кажется, что он и правда несет меня домой.

увидеть

* * *

Год для нас продолжается, и муж, сорвавший спину, а также воспалившийся лимфоузел в моей подмышечной впадине прозрачно намекают, что эта вечеринка еще задаст жару. И все же есть чувство, что буря утихла и океан снова стал ласковым.
Люблю эти первые дни календарного нового года, когда ничего не работает и не движется, вакуум, невесомость, время, когда можно просто раствориться в небытии, заварить честь по чести печеный рисовый чай, перебрать украшения, проветрить одежду, приготовить блюдо за 4 часа, а съесть за 15 минут, утопить целый вечер в бессмысленных и сладостных разговорах с родней – о еде, другой родне, покупках, 31 способе приготовления кимчи. Из очередной поездки вернулся мужнин брат, и мы упоительнейше болтаем о горах, в которые влюблены без памяти, о храмах, цветущих сливах, ЛСД, Тарковском и балеринах. С каждым разом он как будто – не моложе, нет, но гибче, острее, проницательнее, и вместе с тем все такой же наполненный спокойствием и приятием. Человек, который резал людей, камень, дерево, ваял, рисовал, поднимал в воздух самолет, летел вниз с парашютом, запускал вещи в космос, ставил рекорды Гиннеса, взошел на Тибет, победил рак на последней стадии, пел оперу, объехал полмира, растит тринадцатилетнюю дочь – и в каждом своем начинании шел до конца, до результата, до отдачи. Если бы я не знала его лично, пожалуй, не поверила бы, что такой человек вообще существует. В этом году ему 50, и глядя на его острое красивое лицо и чуткие руки врача, я совершенно перестаю понимать, каким «должен» быть мужчина в 50. Может, как раз таким?
Деверь никогда не был приверженцем лингво-социальных корейских традиций, которые перекочевали в русский язык и переконвертировались в жесткое разделение обращений на «ты» для женщин и младших и на «вы» для старших и мужчин. Так и выходит, что с мужем я только на «вы», а с ним всегда на «ты» – обстоятельство, которое всегда поднимает пару бровей в компании дальней родни, незнакомой с его либеральными взглядами.
- Ты мне сломанный зуб очень классно нарастил, могу теперь все салаты пережевать, – хвастаюсь я, трогая языком протез. – Наверно долго прослужит.
- Там хороший материал. Как раз вчера одному пациенту несколько зубов с ним сделал. Мужик мой ровесник, едва ли не первый раз зубы пришел делать, причем с идеями совершенно безумными, мол, выдери мне все и вставь новые. Почему-то люди просыпаются к 50 годам, когда с той стороны уже стучат, а до этого им на собственные зубы наплевать, как будто не их рот.
- А в 50 стучат с той стороны? Мужчине?
- Постукивают, да. Ну…это конечно все следствие наших рационалистических паттернов мышления, люди любят всякие системы, таблички, цифры. Цифра пугает, хотя в чем разница между 48 и 51 ни один мужчина тебе внятно не объяснит. Наверное, это тот возраст, когда у мужчины накопился довольно большой опыт – если, конечно, он жил, а не проживал свое время – а сил еще достаточно на…многие вещи. Но есть предчувствие, что это очень ненадолго. Если представить себя деревом, то что-то там в корнях уже начинает подгнивать и не так мощно качает из земли воду, и с каждым годом это все будет только слабеть, мало-помалу. И вот этот пик опыта и силы, смешанный с предчувствием конца, рвет крышу.
- Мне кажется, в этот момент человек либо способен сделать что-то невероятное, воплотить какой-то грандиозный проект во время такого вот горения, либо все это находит зачастую какие-то уродливые воплощения. Романы с 13-летними девочками, покупка яхты на деньги с проданной квартиры, что-то такое.
- Мужчин пугает беспомощность, причем чаще всего именно физическая. Отсюда, кстати, внезапные вспышки интереса к своему здоровью, на которое было плевать до тех пор, пока копье в спине не мешало спать по ночам, как в анекдоте. А тут…что, если через 10 лет я не смогу подняться на ту гору? Или просто пройти пару километров? Или даже выйти на улицу? Что, если кому-то придется вести меня до туалета? Женщины решают проблему проговаривая, это их способ борьбы с психологическими проблемами – вербальный дискурс, сужение контекста и бесконечная проработка. Позвонила подруге, рассказала маме, написала в дневнике, снова позвонила подруге, сама с собой обсудила. Мужчины в массе своей гораздо менее эффективны, поскольку переваривают проблему в себе – до помутнения. А то, что не находит выхода, непременно растет, ну и вызревает во что-то вот такое неприглядное. Мой сосед, например, выпил 8 таблеток феназепама и мне пришлось влить в него 2 литра воды. Так что «выдери мне все зубы» – это еще ничего.
- Это тот момент, когда человека может спасти только творчество. Вообще – в любой момент, когда он на краю чего-то нехорошего. В последнее время много об этом думаю.
- Точнее умение почувствовать эту необходимость выплеска в творчестве. Первое, что должно прийти к человеку – это инстинкт самосохранения. А поскольку творчество – это то же самое создание дискурса, какой-то внутренний диалог, то выходит, что мужчина всегда должен быть немного женщиной. Непременно.

котобаА еще у меня на рабочем столе теперь живет такая магическая штука из-под его рук. Она спит и видит чудесные сны о битвах прошлого.



* * *

На второй день мужниных страданий и передвижений с опорой на меня или стеночку свекровь не выдержала и решила, что время для кардинальных методов лечения, то есть моксы. Мокса – это прижигания в точках концентрации боли скрутками из трав. Обычно используется горькая полынь. Вообще говоря, “мокса” – тибетское слово, корейцы называют полынные прижигания “тыми”.
Существует множество правил сбора трав для тыми, а также правил выполнения самой процедуры. Например, тыми не делают при жаре желчи, при болезнях крови, вблизи «дверей» органов чувств, а также после еды.
Уложив мужа на живот, свекровь озабоченно ищет пакетик с сушеной полынью.
- Тыми – великая вещь. Раньше только этим и лечились. Бабка Ге Хва о-о-очень часто делала, все болезни лечила так. Половина города к ней ходила. Растяжения, нагноения, ревматизм – все лечила. И сама ну такая была мазохистка. Это же больно, до слез больно, а бывало встанешь утром, видишь: из ее комнаты дым идет. Бабка себя лечит, значит. Прижигания сделает, лежит, говорит – ооо, хорошо. Все меня порывалась научить, а я отказывалась. Дура была, теперь делаю кое-как, всему нужно учиться. Так что, Юля, смотри и запоминай, когда я помру, ты будешь делать. Ну и вообще, теперь сама будешь делать, не стану же я к вам ходить.
Сначала нужно взять спичку и понадавливать на больное место, найти са-амые больные точки. Женщинам всегда делают нечетное количество точек, нечетное количество скруток и нечетное количество дней, а мужчина – четное, стало быть. Мы сделаем 4. Плохое число, но 6 – слишком много, он взвоет. Человек сам должен тебе подсказать, какие точки самые больные. После этого вдави спичку в кожу и сделай лунку, чтобы пометить, сюда же будешь класть тыми. Тыми нужно уметь собрать. Мать нас всегда в детстве выгоняла в поле, летом, есть только один день – 6 июня, когда надо все собрать. Собирать должны невинные девочки и только левой рукой. Да еще день подгадать…короче, нелегко это, у меня совсем мало тыми осталось.
- Вон, Юлю пошли собирать летом, – отзывается муж, готовясь жевать подушку.
- Ты глупый? Говорю же – невинные девочки, а не твоя жена. Не знаю теперь, где взять, надо родню просить послать детей в поле на сбор. Лежи уже. Помню, в детстве у тебя рука загноилась, ну куда там идти в деревне, пока до врача дойдешь, рука уже отвалится. Поймали тебя, стали тыми делать. Быстро все прошло. Но как же ты орал, вырывался, русские твои вопли слышали, думали себе черт знает что. Пацана там убивают. А сосед твой, мальчик 13 лет, спокойно-спокойно сидел. Тоже ему лечили руку, не пискнул даже…Значит, теперь, когда точки нашла, надо скрутить немного травы в такой конус, чтобы низ был округлый, а кончик острый, как фитилек. Ставишь эти штуки на больные точки и поджигаешь. Человек, конечно, будет шевелиться, может, кричать, потому что больно очень. Если что, надо на него сесть задницей.
Муж рвет подушку.
- Ужас! – выражает он мнение. – Чего больно так?
- Первая порция всегда больно, потом полегче. Чтобы немного боль разбавить, можно потереть вокруг тыми ногтем. Ну или сесть на человека задницей.
Пока третья порция угольков прожигает мужу спину, он уже безразлично смотрит в стенку.
- Шрам останется, конечно, – предупреждает свекровь. – Но ничего, тебе уже можно и в шрамах ходить, жена-то есть. Еще три дня и полегчает.
На третий день муж встал с постели без моей помощи.

Нагоя – город до крайности негостеприимный и холодный. Он весь скроен из бетона, расчерченные по линейке улицы с радостью привечают пронзительный, на все лады завывающий ветер, а главная достопримечательность – самурайский замок, то есть крепость, окруженная рвом со свинцового цвета водой. Здесь мы впервые ощутили настоящую азиатскую зиму, сырую, с высоким синим небом и ломотой в костях.
Первая радость вечера – зал Nippon Tokushu Tougyuu Shimin Kaikan. Очень грамотная архитектура, просторная сцена и запах влажноватого дерева, по ощущениям площадка напомнила NHK холл. На этот раз нам достались места на балконе, так что выпал шанс насладиться объемным полнокровным звуком, который плавно идет к куполу, а не ударяется о низкую крышу и бьет тебя по макушке.
Двое молодых мужчин позади меня не хотят осознавать собственного счастья – громко сетуют на то, что билеты им выпали неудачные и они не увидят того, зачем пришли. Им очень хочется увидеть тело другого мужчины, который старше их лет на 20, у которого есть собственные дети, наверняка пара-тройка хронических болячек и совершенно точно полуседая голова. Им так стыдно от этого, что они не договаривают фразы, возмущенные слова повисают в воздухе, слышно только – «мы не увидим…не увидим…». Кажется, они специально приехали из другого города, точь-в-точь, как еще лет 50 назад мужчины приезжали в Киото или Осаку из столицы, чтобы посмотреть на танец знаменитой гейши или оннагата. Они платили огромные деньги, они пытались купить их время, договориться с «матушкой» или покровителем, чтобы станцевали только для них, в закрытой комнате. Они закладывали вещи, чтобы отдать их жадноватому руководителю труппы, а молодой, ослепительно красивый юноша поднял бы подол кимоно повыше, показав незагорелые ноги в одних носках. Актеры и артисты в Японии исстари были и святыми, воплощавшими божественное в танце и пении, и товаром, с которым не очень-то считались. Об уважаемых мужчинах, которые выкупали гейш или ездили за оннагата, говорили с усмешкой. Ныне появилась категория артистов, которые обрели свободу волеизъявления и сами вправе распоряжаться своим временем и телом, на них смотрят с куда большим уважением, они удалились от зрителей, поднялись над ними – порой не недосягаемую высоту. От этого щемит в груди и шумит в ушах. Но самое страшное заключается в том, что зритель, который всегда был покупателем, а не только молящимся, вправе желать одну лишь молодость и женственность. А мужчина на сцене не молод и совершенно не похож на женщину, у него остриженный затылок, его черная кофта недвусмысленно обтянула трицепсы, а ходит он широким шагом, взбивая подол хакама. Взрослому мужчине стыдно и непозволительно даже думать о таком, это нарушает ритуал и все понятия о приличиях. Если они хотят вот это, то кто они? Как осознать свое место в этом безумии? Для роли влюбленных мальчиков им слишком много лет, а для роли покровителей – ничтожно мало. Сотню лет назад мои расстроенные соседи получили бы строгий выговор от главы клана, родителя или учителя, узнай те об их пристрастиях. А сегодня они бичуют себя сами.

Совершенно необъяснимоеКак только начинается интро, сразу становится понятно, что сам зал настраивает Ацуши на то, чтобы сосредоточиться на вокале, а не на движениях. Он откровенно наслаждается обрушившимся на него простором. Этот простор дает людям вздохнуть. Вчерашнее болезненное томление нескольких сотен тел забывается, по рядам идет раскатистая волна. После «Boy Septem» из партера слышны мужские крики, словно в преддверии маленькой смерти, хриплые, отчаянные, абсолютно бессмысленные, как все инстинктивное, животное – ааа! Аааа! АААА! Ацуши не обращает на них внимания, сегодня он общается с женщинами. Откуда-то справа девушка кричит «Сакурай-сан!», он подходит к краю сцены и отвечает куда-то в темноту: «Anata…yasashii…». Вчера он произнес ровно ту же фразу, но обращаясь к другой части зала, и прозвучала она хрипло и сексуально, а сегодня – нежно и печально.
Поначалу казалось, что танцы и песни будут еще неистовей, чем накануне. Что порывы его тела стали еще воинственней. Что вот-вот уже блеснет в узкой кисти материализовавшееся из звука железо, но это впечатление улетучивается на «Jukai». «Manjusaka» становится катарсисом Хидэ, сегодня его очередь вести, его гитара задает очень важное, какое-то боязливо-хрупкое настроение. Будто бы кто-то держит на ладони малую птаху и, замирая от волнения, страшится спугнуть ее или поранить. И совершенно не понятно поначалу, чья это ладонь и кто эта птаха, есть только предощущение, смутное волнение, разлитое в звуке. Ацуши кланяется снова и снова, каким-то старинным, но совершенно не азиатским поклоном – складывается пополам, касается сердца и тянет руку к земле, как били земные поклоны на Руси женщины. Хидэ всегда писал песни только для его голоса, представляя его, воспроизводя в памяти, вся его музыка, не важно, что это, электроника, жесткая альтернатива или романтичные баллады, все скроено и сшито для одного единственного человека, именно под его тесситуру и диапазон, под его ритм и настроение. И именно поэтому Ацуши ныряет в эти песни так глубоко, что ему тяжело из них выбраться. Ступив ногой в это смертное море, он уже не хочет возвращаться. Он танцует рядом с Хидэ, его голос все нежнее, и легче, и отчаянней, все больше напоминает плач. А потом начинается «Mudai», которую Ацуши поет на коленях, сидя на пятках, в самой строгой и почтительной позе, но упершись лбом в поверхность пола, так что уже и не понятно, где там помещается микрофон. Вся она спета через очень медленный дилей, и по залу носятся крики, выведенные кристально-чистым фальцетом, ударяются о стены, точно ласточки, пойманные куполом собора. Это партия мальчика. Партия мужчины звучит глубоко, хрипловато, скорее отчаянно, чем обвинительно, но наконец начинаются и обвинения, уже в крике. Все это время Хидэ и Имаи медленно кружатся вокруг этой согбенной фигуры, как два ястреба, осторожно обходят его, и их неспешные шаги будто увещевают, будто говорят: «Мы укроем тебя, мы спрячем тебя». А может быть, они просто говорят – «Мы здесь».
В конце песни все молча уходят со сцены, остается один Имаи. Он долго-долго играет две-три закольцованные ноты, больные и мучительные, раз за разом, раз за разом, так что начинает казаться, что эта боль поселяется в твоем затылке. А потом он начинает играть все тише, тише, и наконец снимает. После этого уходит и он. Когда он успел перестроить гитару с нежнейшего эмулятора органа на предыдущей «Kirameki» до этого пугающего грохочущего тембра «Mudai», так и остается загадкой.
Мужчины за моей спиной потрясенно молчат.
Говорят, что молния не бьет дважды в одно место, но если говорить о группе Buck-Tick, она умудрилась угодить в один музыкальный перекресток аж пять раз. Какое удивительное чудо и в то же время совершенно очевидное, правильное событие, что эти люди обрели друг друга. Не очень сложными путями, через одну школу, родственные связи и одну заветную комнату в четыре с половиной татами, но все же.
Когда смотришь на них, не просто слаженных, сыгранных (и при этом очень четко соблюдающих чужое личное пространство), а именно чутких друг к другу, совсем-совсем не понимаешь, как же это все-таки так вышло. Безрезультатно мечешься от мысли «так и должно быть» к ошеломленному «так не бывает». Они очень нужны друг другу. И они друг друга бесконечно берегут и оберегают. Что до Ацуши, они в какие-то моменты просто несут его на руках, даже когда кажется, что это не нужно и он полон сил, но на самом деле – очень нужно. За таких друзей можно дать по пальцу себе отрезать, да и не только это, бесценны такие друзья.
Сегодня Ацуши много разговаривает с залом, тихо и ласково, много благодарит за гостеприимство и поддержку, подводя итоги тура, сбивается, смеется сам над собой. Настроение у него какое-то печально-парящее.
Во время «Romance» он садится на приготовленный стул, задрав подол штанов и чуть сдвинув ноги, и это выглядит так странно-невинно, как будто он ребенок, который сидит полуодетый на старой крыше и дурачится. Все потому, что зал наполнен вокалом такого высочайшего класса и такой хрупкой невесомости, что народ молча повесил свои бинокли на шеи слушал, только изредка поднося их к глазам. Кто-то слушал, зажмурившись. Кто-то слушал, раскачиваясь. Кто-то просто стоял в оцепенении. Никогда не видела такого разобщенного поведения аудитории на японском концерте.
Электроника вернулась вместе с «Tenshi wa dare da», гитара Имаи идет в перегруз с эффектом скрипа струн, на сцене вдруг все решают, что пора отдать дань веселью. Ацуши подходит к краю сцены и подначивает народ, мол, хватит грустить, подвигайтесь с нами. В конце у Имаи и Хидэ случается рассинхрон. Хошино уже поднял руку для финального аккорда, но лидер-сан вдруг решает продолжить, и второй гитарист так и застывает с рукой в воздухе.
В конце, представляя участников группы, А-чан не смог обойти этот эпизод своим вниманием. Все были представлены честь по чести и только Хидэ в самом конце как: «Yare, yare, Hide».
«Я быстрорастворимая звезда. Надо лишь добавить воды и немного перемешать», – говорил Дэвид Боуи.
«Я так часто придумывал себе новый образ, что сегодня мне кажется, будто изначально я был располневшей кореянкой», – шутил он и так.
Перевоплощения, хочется сказать «перетекания» А-чана происходят так неуловимо и так внезапно, что сколько бы раз он это ни проделывал, просто не можешь перестать удивляться. Кажется, его песни поют разные люди. Кажется, что между песнями говорят разные люди. То это смущенный юноша 25 лет, то взрослый мужчина, запыхавшийся и усталый, то существо без пола и возраста.
Зал каждый раз жадно прислушивается – кто на этот раз.
Последним убегает Юта – совершенно мокрый, но как всегда быстрый и проворный. Юта – страшный человек, он абсолютно сумасшедший и абсолютно сумасшедше обращается с басом. Не каждая группа может позволить себе такой бас, потому что он сразу же обнажает все недочеты, причем не только в ритм-секции. Но Юта на своем месте уже много-много лет, и все эмоции отражаются на его покрасневшем смуглом лице.
После вспоминается еще множество смешных и трогательных моментов. То, как Имаи с Хидэ пробегают мимо друг друга, едва не сталкиваясь. То, как А-чан подошел к Хидэ сбоку, а тот отшатнулся, потому что должен был играть боем и побоялся ударить его локтем. То, как А-чан поднялся на помост Ани, чтобы поднять подол, но там все оказалось уставлено его же бутылочками и завалено шнурами (а о шнур он уже вчера спотыкался). И вот он очень-очень аккуратно начинает переставлять все банки-склянки, убирать шнуры, расчищая место. И только потом с чувством выполненного долга начал задирать свою штанину. Но чулок оказался натянут слишком высоко, и он не успел ничего сделать, так и бросил это дело. Вообще, за Ацуши очень интересно наблюдать, когда он на сцене, но уже вне сцены. Когда он спускается по лестнице, то придерживает подол штанов, очень осторожно и плавно, а потом отпускает и обязательно разглаживает, хотя там нечему мяться. Если он открывает бутылку, то аккуратно закручивает крышку, если ему больше не нужен цилиндр для песни, он убирает его за усилок. Аккуратность и плавность – не такая уж редкость для японских мужчин, они вообще совершенно по-другому организуют и ощущают свое тело в пространстве, но в его движениях сквозит какое-то особое бережное отношение к людям и вещам, наверное. Это очень приятно.
Мужчины за моей спиной ничего не говорят, когда идут на выход. Кажется, они несколько не в себе.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Cкачать BUCK-TICK Miu бесплатно на pleer.com

Тамас ноября, меж тем, затянулся. Вначале какой-то удалец, явно перенесший лоботомию, протаранил машину мужа, когда он уже заходил на парковку. Хочется посмотреть в глаза людям, которые выдали ему права, потому что парень несся по автобусной полосе Кутузовского проспекта со скоростью 120, не сигналя и явно веря в то, что он находится внутри компьютерной игры. Я посидела перед домашним алтарем, подожгла благовония и сварила свежий рис чапсари для духов предков, потому что когда человека таранит джип на скорости 120, а у него ни царапины – это можно объяснить только помощью праотцов.
Машинке нашей повезло меньше, на кузов без слез не взглянешь, а передом от удара муж еще и успел сбить знак. Поэтому ходим мы теперь пешком, вернее – скользим. На днях доскользилась до падения лицом вниз, так что теперь у меня не поднимается правая рука и в наличии синий подбородок – такого глубокого синего цвета, который сказочно смотрится на жакетах от Дольче Габана, а на моей физиономии – не очень. На фоне этого происходит ремонт, потому что коммунальщики еще в начале осени проигнорировали нашу жалобу, и однажды утром мы проснулись в Венеции: крыша не вынесла и все-таки протекла по полной. А еще сломался зуб, а еще уборщица, которую мы вызываем раз в три месяца, украла деньги из сейфа…
Если бы я не была занята переводом сборника вьетнамской поэзии, я, вероятно, уже сидела бы на полу и плакала, но плакать некогда – нужно закончить с основной работой до Нового года. И что это за работа. Она приносит мне настолько неожиданные, совершенно потрясающие вещи, которые тянут за собой сотни и сотни воспоминаний, будто бы закинул в темный вьетнамский пруд донный невод, и тащишь, тащишь на поверхность всякое диковинное добро, а конца ему и не предвидится.
Есть в восточной поэзии такой классический мотив – появление сезонных маркеров не в свой черед с целью описания внезапности/недозволенности/скоротечности любовного чувства или же безумия лирического героя.
Например, читаем: «В день посадки бамбука покраснели клены», и сразу же понимаем, что герой совершенно обезумел от любви и/или отчаяния, ибо бамбук сажают в разгар лета, а клены краснеют поздней осенью.
Ацуши Сакурай, если прибегнуть к выражениям классиков, нежнейший и красивейший побег на древе традиционной поэзии, и активно использует и кейго (сезонные слова), и саму структуру построения сезонных стихотворений. Именно поэтому у него так часто можно встретить выражения наподобие «расцвела не в свой сезон», а также множество маркеров, указывающих на время года или даже месяц.

осторожно, котобаВо вьетнамской поэзии, разумеется, все это тоже есть. И вот сейчас я как раз занимаюсь тем, что отыскиваю в сборниках моего поэта, Нго Ван Фу, стихи, содержащие в себе вот это самое «n случилось не свой черед». Буквально на днях работала над прекрасной вещью под названием «Цветы не в сезон».

Цветы не в сезон

Скучаешь ли, ждешь ли, тоскуешь,
Помнишь ли свет той луны,
Что взошла в первый месяц зимний
В ночь, когда были даны
Клятвы и обещанья?

Царицы ночной несравненны
Цветы распустились не в срок,
Будто бы сделать хотели,
Чтоб никто из нас не превозмог
Этой бесцельной печали...

Когда я сформировала подстрочник, спина моя покрылась холодной испариной. Буквально час назад мы с Алисой говорили о тексте "Миу", и вот…

Миу

Текст: Сакурай Ацуши
Музыка: Хошино Хидэхико

Ненавижу это...сегодня ночью я снова не могу уснуть,
Я вижу мечты о тебе - пустые мечты.

Скрывшись в полночной глубине, поцелуем прерви дыхание,
Словно падая во тьму...всё это остаётся лишь сном.

Дрожит, покачивается цветок Царицы ночи, скоротечная любовь.
Один лишь миг жизнь горит в этом головокружении.

Кровь, пролитую тобой, вливай в моё сердце,
Пока оно не станет таким же красным, как роза, и не сольётся с нею в одно.

Тоскуя по своим разорванным крыльям, он взмахивает ими,
Грезя, что он словно тонкокрылая бабочка , сад, расцветший не в свой сезон.

Скрывшись в полночной глубине, поцелуем прерви дыхание,
Словно падая во тьму... всё это остаётся лишь сном...позволь мне его увидеть.

Тоскуя по своим разорванным крыльям, он взмахивает ими,
Грезя, что он словно тонкокрылая бабочка, сад расцветший не в свой сезон.
Желая разрушить ложь, он взмахивает крыльями,
Грезя, что он словно тонкокрылая бабочка, сад, расцветший не в свой сезон.

Идёт девушка, обутая в ботинки на шнуровке.
Проснуться не так уж и плохо. Может быть, попробовать взлететь к небесам?

Перевод и комментарии: Yulia Löwe ©

Этот текст я переводила уже довольно давно, но все еще помню досконально, как готовила к нему комментарии, читала поэтические сборники. Тогда я так и не нашла никаких отсылок к традиционной поэзии в смысле описаний скоротечной любви с помощью цветка Царица ночи, доверилась комментариям японцев. Но теперь, когда я встретила практически идентичные сравнения в одном и том же контексте, уверилась, что где-то есть хрестоматийный китайский текст, из которого Ацуши и Нго Ван Фу это почерпнули. Потому что таких совпадений просто не бывает.
Наверное, мой восторг и удивление не слишком понятны некоторым читателям – ну подумаешь об одном и том же написали, мало ли поэтов писало о лотосах, снеге и бамбуке. Но вот это использование образа Царицы ночи настолько не характерно для японской поэзии, что дальше некуда. Японцы вообще считают кактусы недостойными внимания по большей части, а уж писать о них в контексте любви…Тем более, цветок этот очень редкий, мало кто видел его цветение вживую, а японцы в таких случаях предпочитают описывать то, что наблюдали сами.
Этот цветок, 月下美人 (gekka bijin) - Epiphyllum oxypetalum (а также Selenicereus grandiflorus, фактически это разные растения, но их часто путают и они имеют одно и то же поэтическое название), Царица ночи, Королева ночи и пр. С японского буквально можно перевести как «Лунная красавица» или «Подлунная красавица». Цветок принадлежит семейству кактусовых, знаменит тем, что цветет всего одну ночь (и только в ночь), причем лишь несколько часов. В России Selenicereus grandiflorus растет под пристальным вниманием ботаников в Аптекарском огороде МГУ, а также в Ботаническом саду РАН Спб.
В китайском языке Царица ночи имеет совершенно другое название – (蛇鞭柱 ше бьень чжу.
Еще в процессе перевода "Миу" я разговаривала со своими знакомыми японцами, и никто из них в сочетании гекка бидзин в принципе не опознал название цветка, все они решили, что это просто какая-то поэтическая «подлунная красавица». Потом они, правда, почитали в Интернете и авторитетно заявили, что это символ скоротечной, мимолетной любви, но, сказали они, вещь это редкая, экзотическая прямо. От вьетнамцев я тоже не добилась ничего внятного, никто не знал этого названия, отыскалось оно только в специализированном ботаническом словаре. Но откуда-то же они взяли эту Царицу ночи, эти двое! Стихотворение Нго Ван Фу было написано 20-25 лет назад, "Миу" вышла в 1999, один работал в Ханое, другой в Токио. Соединяет их, безусловно, Китай, решила я, потому что если веер, бонсай и халат существуют во Вьетнаме и в Японии одновременно, то это значит только одно – все это украдено у ханьцев.
Мы с С. провели два дня, копаясь в словарях символики и поэтических глоссариях, пытаясь найти эту коварную Царицу. Накопали следующее:
В словарях поэзии этого кактуса нет, в поэтических антологиях тоже. Вообще пишут, что этот кактус - эндемик для Мексики и Бразилии и в Японию он мог попасть не ранее середины XVI в., а то и вообще в XIX. В традиционной поэзии он не упоминается (в китайской тоже ничего не было найдено!) но в стихах XX в. есть, как в серьезных, так и в комических. Ассоциируется Царица ночи со вспышкой красоты, выводящей из равновесия и оставляющей печальный след. Является летним сезонным словом (июль в Японии). Вот здесь обнаружилась небольшая подборка хайку и сэнрю на эту тему: ringouta.exblog.jp/23682643/
Стишки типа: Ночная царица/жизнь короткая/вина глубокая (грешная и живет мало).
Таким образом, это сезонное слово появилось только в XX в., и откуда оно перекочевало к Нго Ван Фу – до сих пор непонятно. Эти хайку довольно редкие, но, наверное, он все-таки мог их прочесть, однако опять же, писать о таком редком для Вьетнама растении тоже странно. Я не слышала, чтобы Царица ночи росла где-то в ботанических садах Ханоя или других больших городов, а вьетнамские поэты старой закалки вряд ли будут писать о чем-то, чего не видели, чего нет в классических текстах, но вдруг возникло в каких-то современных хайку.
Вот такое вот неловкое расследование.

* * *

В декабре 2015 Ацуши Сакурай дал интервью журналу Rolling Stone Japan, за перевод огромная благодарность  Pikopiko.
Джо Йокомидзо, бравший интервью, очень плохо знаком с Ацуши, они впервые познакомились два года назад, Джо, как и большинство неофитов, попал в ловушку «О боже, он так смотрит, наверно живьем ест христианских младенцев», ну и все в таком духе. Это очень заметно по интервью, и в плане структуры, и в плане вопросов.
В частности, возник неожиданный вопрос про землетрясение 2011 года. Неожиданный, потому что туры уже отгремели, тексты были известны, Ацуши рассказал о том, что мог бы назвать группу MOTHER, ну то есть страх гибели от стихийного бедствия там и близко не стоял. Тем более странно задавать такой вопрос о сольной работе, которая случилась спустя аж 4 года.
Ацуши ответил очень по-японски, собственно, так отвечали почти все знакомые мне японцы, и С., мой друг, долгое время проживший в лагере беженцев и даже помогавший снимать про них фильм, нехитрую мою мысль подтвердил.
Ацуши вопрос вежливо обошел, никаких подробных описаний своего состояния, страха, мыслей, которые на него нахлынули после. Ключевая фраза была такая: «Во время землетрясения я чувствовал себя беспомощным, но когда я спрашивал себя о том, что я могу сделать, я понимал, что лучше всего заниматься своим делом».
С. часто говорил о том, что именно такое настроение царило в лагерях для пострадавших от цунами. Люди ни о чем не думали, они не думали о будущем, не думали о том, что могут переселиться куда-то насовсем, не думали о своем страхе. Они просто жили – как могли, делали, что умели, и свято верили, что в конце концов просто вернутся домой, отказывались получать новые дома. Парикмахеры стригли людей, монахи молились, учителя занимались с детьми. Ощущая полное бессилие перед стихией, люди продолжали работать в меру своих сил и возможностей, не особенно философствуя. И в этом как раз и заключается их философия.
Наверное, психологи скажут, что это своего рода философско-психологический защитный механизм. Если жить в такой стране, как Япония, и все время размышлять о возможности гибели от стихии, испытывая при этом страх за свою жизнь, эта самая жизнь станет невозможной. Люди просто плывут по течению, принимая происходящее как данность.
Западному человеку это может быть умозрительно понятно, но принять это в себя до конца трудно. Белый человек чувствует необходимость говорить о масштабных природных бедствиях, много говорить, писать, снимать фильмы. Если бы это землетрясение случилось не в Японии, а в США, то к нынешнему моменту о нем уже вышло бы не меньше пяти голливудских фильмов, в трех из которых снялся бы Мэтт Деймон.
Япония переболела своим горем в относительной тишине, как это делала всегда. Да, приезжали волонтеры, да, другие страны помогали, нам показывали Японию в новостях, но это же все не о том.
В целом, современные японцы все еще не любят муссировать свои переживания касательно стихийных бедствий, а в былые времена даже в летописях обходили эту тему молчанием. Во-первых, природа – это божественное. Роптать на богов – низко, да и бессмысленно. Во-вторых, в таком деле главное соблюдать порядок, то есть ритуал. Поэтому когда западные люди любопытствуют, задавая японцам классические вопросы, вроде «Что вы делали, когда это случилось?», «Что вы чувствовали?», они мнутся и дают обтекаемые ответы.
Они чувствовали то, что чувствовал бы любой человек на их месте – страх и бессилие. Они делали то, что и сотни лет назад – соблюдали ритуал. Брали своих жен, детей, ловили кошек, вставали в дверной косяк, подальше от окон, и ждали, закрывая своими телами потомство. Что сказать об этом и, главное, зачем?
Изначально в рамках политической философии Японии считалось, что землетрясение, как и любое другое стихийное бедствие, - это наказание Неба за плохое управление государством. Поэтому тот, кто описывал землетрясение в письменной форме или рисовал на картине, считался критиком власти.
Например, не существует ни одного произведения, на котором было бы изображено извержение Фудзи, в то время как бедствие 1707 г. унесло множество жизней. Молчали и поэты. Японцы по-прежнему описывали безмятежную и мирную маму-Фудзи.
Самым разрушительным землетрясением ХХ в. стало землетрясение 1 сентября 1923 г. в районе Токио.
Борис Пильняк описывал его последствия: «Когда, после пожаров, оставшиеся в живых пришли раскапывать мертвецов, эти живые увидели, что эти мертвецы умерли, обуглились в совершеннейшем порядке, строгими шпалерами, – живые под мертвецами нашли живых детей. Взрослые, организованно обугливаясь, умерли без паники, почти без паники и – во всяком случае, обугливаясь, – углем своих тел – спасали детей».
Польский дипломат Станислав Патэк стал свидетелем встречи отца и дочери, нашедших друг друга после бедствия:
«Они не бросились друг другу в объятья, – нет, – они поклонились друг другу тем глубоким поклоном, которым кланяется японская вежливость, с руками на коленях и с шипением губ, они поздравили друг друга добрым вечером, они не коснулись друг друга».

В автобиографичной книге музыканта Ниикуры Каору из Дир эн Грей описано другое землетрясение – бедствие в районе Кобе-Осака в 1995 г. За перевод книги множество благодарностей  Diana_.

«Я родился в префектуре Хёго и во время Великого землетрясения в Кобе работал на заводе в Осаке в ночную смену. Завод занимал обширную территорию, поэтому завалов не образовалось, но толчки были такими сильными, что невозможно было устоять на ногах. В тот день из соображений безопасности производство было остановлено, и всех работников распустили по домам. Однако ни поезда, ни автобусы, ни такси не ходили, и мне пришлось пешком пройти расстояние, которое на поезде я проезжал за 20 минут. Я шел по дороге и видел разрушения, словно в кинофильме или манге. По пути я проголодался и зашел в небольшое заведение, где готовили гюдон. Воды не было, так что рис сварить они не могли, и мне досталась последняя порция. Я был очень голоден, но еда, как ни странно, не показалась мне вкусной. Наверное, где-то в глубине души я чувствовал, что не стоит сейчас есть».

Вот таких вот спокойных, даже рутинных описаний у японцев можно найти в великом множестве. А главное, что в конце концов Каору приходит к выводу, что самое важное и правильное в такой момент – это продолжать делать то, что он умеет. Делать музыку. И все.

Девочка хмонг с кокосом, деревня Каткат, Сапа, Северный Вьетнам, 2016.

Много вижуал-контентаЗавершив кое-какие важные дела в Ханое, садимся (ложимся?) на слипинг-бас и едем в горы, в местечко под названием Сапа. Однажды я около месяца проработала в самой северной провинции Вьетнама, в Хазянге, намерзлась там, кажется, на всю оставшуюся жизнь, но красотой тоже напиталась на сезоны вперёд. Террасные поля Севера Вьетнама и Гуандуна (который исторически был местом расселения вьетов, а не ханьцев) – пейзаж хрестоматийный, вечный, но глубину его может постичь лишь глаз, слезящийся от ветра, гуляющего промеж этих обрывов. Ли Сысюнь и Го Си тут бессильны.
Сапа, в отличие от Хазянга, место туристическое, но впечатления это не портит. Погода стоит прекрасная, уже не жарко, а холод еще не спустился с вершин, но иностранцев совсем не много, они рассеяны-развеяны по яшмовым далям и весям, словно бумажные журавлики летней бурей.
Первостепенная задача – снять хороший байк. Хороший – в смысле, чтобы он был автоматический и не умер через триста метров. Первая попытка оказывается неудачной, наш конёк заглох на выезде из города по дороге на Серебряный водопад. Ситуация неприятная, время здесь на вес золота. Дороги – один сплошной пыльный серпантин, по которому гуляют красно-коричневые вихри. Не успеть спуститься в низину засветло смерти подобно, так что любая поездка превращается в сказку: скачи, мой конёк железный, уж солнце за гору заходит! Скачи, мой конёк железный, уж сверчки под горой запели! Скачи, скачи, уж тень мою видать!



Пока за нашим байком приехали, а мы на такси добрались назад в центр, прошло около часа. Замена нашлась часам к четырем, я, конечно, в душе уже приготовила себя к мысли о том, что водопада мы так и не увидим, но неожиданно все числа и столпы судьбы сложились как надо. Домой мы поспели с последними лучами уходящего дня.



На ужин у нас местные специалитеты: копченая с травами буйволятина и мягкий домашний тофу.



В Москве я часто готовлю тофу в остром кисло-сладком соусе, моим домашним очень нравится, хоть и не по-корейски это всё совершенно. Даже запакованный в пластик, вымоченный в холодной воде магазинный тофу можно приготовить достойно, но здесь…Тофу приносят на рынок деревенские, приносят в больших заплечных корзинах, нутро которых выложено банановыми листьями. Белые кирпичики еще дымятся паром на свежем горном воздухе. Погружаешь зубы в эту матово-белую мякоть и ощущаешь, как рот тотчас наполняется слюной, а живот подводит в приступе какого-то почти неприличного, чувственного удовольствия.
Север Вьетнама – район компактного расселения десятков национальных меньшинств со своими языками (часто бесписьменными), своей культурой и обычаями. Со своими костюмами… (Собственно, костюмами я как раз и занимаюсь, некоторые мои статьи можно найти в сети, мне кажется).
В районе Сапы живёт много хмонгов (мео), есть они и в Китае, откуда, предположительно, и переселились в Северный Вьетнам. Часто этнические группы хмонгов разделяют именно по цвету одежды на чёрных, красных, цветных и т.д. В Сапе мне встретилось много чёрных хмонгов, одетых в юбки с вышитыми передниками, блузы и куртки – также с разнообразной вышивкой. На ноги надевают теплые гамаши (обмотки). Считается, что чем толще икры, тем красивее. В качестве головных уборов хмонги чаще всего используют тюрбаны из плотной чёрной ткани с пропиткой, очень любят массивные серебряные украшения, которые передаются в семье по наследству и дарятся как приданое. «Серебро хмонгов» - это уже местная торговая марка. Хмонги - довольно многочисленная этническая группа, они поглощают другие малые народы через межэтнические браки, ну и просто выживают.



Соседка по остановке

Ночью в гостинице, прямо скажем, свежо. Как и в Северном Китае, да и на территории большей части Японии, во Вьетнаме нет центрального отопления. Приходится довольствоваться стареньким кондиционером. В ванной нахожу двух богомолов. Самка поужинала самцом...
Даже на высоте, в северных горах, царит извечная азиатская сырость. Все здесь слегка влажноватое - слегка влажновата кожа людей, плотная и долго неувядающая, слегка влажноваты листья на деревьях, влажновата и старинная мебель из черного дерева, неожиданно красивая, массивная, стоящая на балконе нашего номера. Бедрами ощущаешь эту гладкую, напитанную сыростью поверхность, когда сидишь и смотришь на спящую гору, очертаниями напоминающую кошачье ухо. Уже поют ночные цикады, а гора еле слышно вздыхает, вроде как даже постанывает, стремясь закутаться в туман поплотнее. Жуешь зелёное манго с перцем и солью, думаешь: а ведь это вечерняя прохлада дарит возможность что-то осмыслить. А днем - одна сплошная истома, так метко облечённая в слова Ацуши Сакураи в "Кагеро", лучшего описания азиатского воздуха не найти. В голове маета, в руках чарка вина, сердце заходится в предвкушении любви – и больше ничего.
Утром поднимаемся на пятый этаж гостиницы, чтобы позавтракать. А там открыто окно и вот такой вид.



Нам очень везёт с погодой, туман тает, много света, Фансипан – самую высокую гору Вьетнама – видно за много километров, хотя обычно она укрыта плотной ватой облаков.
Совсем недавно открыли канатную дорогу, которая доставляет всех желающих к вершине Фансипана минут за 30-40. Смотреть вниз - страшно. Внутренности выкручивает, а глаз отвести не можешь, ёрзаешь, ёрзаешь, но зажмуриться нет сил. Под ногами – лоскутное одеяло, разноцветная красно-рыже-зелёная циновка, террасные заливные поля. Пёстрые крестьянские наделы, которым тысячи лет.



Канатная дорога, конечно, ведёт не к самой вершине (3143 м). От вокзала вьётся вверх длинная и крутая лестница, мимо пагод, мимо недостроенной статуи Будды, мимо облаков, которые можно схватить и запихнуть себе за пазуху, чтобы они растаяли водой между телом и одеждой.



Пейзаж здесь совсем уже китайский, черные силуэты тонконогих сосен, туманы и водопады.



На вершине пагода, а над пагодой седая шапочка луны.

Забыв о голоде, спускаемся вниз и поскорее запрыгиваем в седло. Нужно успеть побывать в деревне Каткат, где живут хмонги. По сути своей Каткат – это целый район, в который входят дома крестьян, хаотично разбросанные по долине, рисовые поля, мельницы, ветряки и прочие хозяйственные постройки, школа и – бесконечная изжелта-охровая дорога, соединяющая все это великолепие.



Близится пора жатвы, рис стоит налитой, клонится к земле под тяжким бременем зерен. В чеках уже почти не осталось воды, все забрала земля, но ботинок уходит глубоко в ил с пугающим чавканьем.



Хмонги живут натуральным хозяйством и ремеслами, кто-то подрабатывает в кафе и магазинчиках, торгующих плодами трудов местных мастериц.





Впрочем, даже белолицые демоны, гуляющие тут с разинутыми ртами, не спешат покупать серебро, ковры и узорное тканьё. Жилые постройки очень простые, кое-где нет даже дощатых полов, поэтому все без исключения дети, волчьей стаей пробегающие по улицам, страшно простужены. У всех, от мала до велика, ручьями течёт из носа и кашель такой, что аж передергивает, хотя одеты они по погоде. Очевидно, простужаются ночью, когда температура в горах падает до 10-11 градусов даже ранней осенью, а стены домов насквозь пропитываются влагой.





Мой муж немного каскадёр. За ним ломанулись в воду все, не знаю, как их там не смыло.



Просто девушка-хмонг и смартфон...

Обедаем недалеко от нашей гостиницы, на открытой веранде. Вход в уборную в этом заведении засыпан углем, а сбоку еще пристроено цветущее банановое дерево – чтоб враг уже точно не прошел. Так красиво, что даже не жалко испачканных сажей ног. Пока я ем, на цветок возле моей руки садится удивительной красоты бабочка. Я с детства хорошо умею ловить насекомых (чтобы только рассмотреть и отпустить), не удержалась и в этот раз. Удачно получилось, на пальцах не осталось и следа этой чудесной иссиня-чёрной пудры…



Бабочка Парусник Маака

Download THE MORTAL Spirit for free from pleer.com

Близится самое тёмное время, отпугнём-ка духов, притворившись их кузенами и кузинами)

Вчера я немножко отмечала свой профессиональный праздник – спасибо вам, ребята, за поздравления и тёплые слова! С опозданием поздравляю всех причастных! Я верю, что если мы будем добросовестно выполнять свою работу не потому что, а вопреки, то что-то обязательно изменится.
А сегодня вот совершаю абсолютно антипедагогичный поступок: выкладываю в сеть бутлег. Оправданием мне служат лишь две вещи. Во-первых, это искреннее желание принести вам кусочек удивительной реальности, которая творилась на моих глазах, и единственная выгода, которую я из этого извлеку – ваше потенциальное удовольствие. Во-вторых, я отлично знаю, насколько нас мало и насколько узкому кругу людей это может быть интересно, так что, подозреваю, мой незаконный и некультурный поступок нарушит равновесие всего сущего не так уж сильно.

КонспирасьонНу, а ещё…в своё время знающие люди наставляли Тори Эймос, говоря ей, что бутлег – это неоспоримый признак величия. И мне, на самом деле, ужасно приятно думать о том, что Б-Т и Мортал записывают из-под полы, несмотря на жёсткие, очень жёсткие, японские правила. Не на продажу, разумеется, а для себя, для того, чтобы переслушивать потом сотни раз, глубокой ночью, в пятую стражу, через хорошие наушники, пытаясь компенсировать качество палёнки. Есть в этом сермяжная правда меломана.
Эти несколько минут я записала на финальном концерте The Mortal, ни на что особенно не надеясь, дрожащей рукой сунув айфон за пазуху своей сырой толстовки. Не то чтобы мне было очень жарко, просто Токио который день уже заливал бесконечный жёлто-синий азиатский дождь, и все вокруг тонуло в этой туманной истоме, все было слегка влажноватым. Чудилось, что даже лица музыкантов поблескивали от только что прошедшего осеннего ливня, а вовсе не от пота.
В перерыве между основной частью и анкором я стояла, одним глазом поглядывая в сторону охранников, которые неустанно бдели – следили за такими вот преступниками, как я, и думала только о том, как бы привезти моей дорогой Алисе хоть маленький кусочек всего этого. Этого объёма, этой жизни, бьющей через чужую диафрагму и лёгкие, этого всё ещё очень молодого голоса, который так старит плёнка, этой хорошей, очень правильной злости, этого непокоя.
К нашему удивлению, запись получилась вполне пристойной (особенно если учесть инструментарий и условия). И вот, спустя без малого год, я ею делюсь.
По приезде в Москву я часто слушала этот украденный анкор со всеми его криками, визгами, шумом зала, звуковой грязью, падающей в партер, ведь я стояла почти у самой сцены, и акустика была не самая лучшая. А потом перестала. На «Explosion» у меня неизменно начинался приступ межрёберной невралгии, куда-то хотелось бежать, двигать руками, ногами, а нельзя, потому что ночью статьи надо писать, а не что-то там.
В самом деле, кто сейчас позволяет себе такие вещи на большой японской сцене? Соло на 10 минут, вся эта грязь, рык, крик, опасная, никем не обмеренная, не отмеренная, не одобренная импровизация? Что-то настоящее, оно ведь всегда неформатное, неудобное, так надоедливо зудящее.
А главное, что меня не устает восхищать в этом человеке, так это то, как он о самом страшном умеет говорить без грязи, без низости. Впрочем, пожалуй, никакое это не умение, а качество, неотделимое от него. Даже когда он болит и болеет, он ни на секунду не позволяет посторонним нехорошо заразиться этим, наоборот. Все в нем как будто говорит: «Смотри, я кричу, я возмущаюсь, я карабкаюсь, давай и ты».
В общем, вот отрывок события, которое на долгое время изменило не только очертания мира, но и его освещение.
Конечно же, надеюсь на вас и прошу никуда это не перезаливать и оставить в личном пользовании.

yadi.sk/d/BedQVan6wJcye

Cкачать BUCK-TICK THE SEASIDE STORY бесплатно на pleer.com

Огромное спасибо за все  Pikopiko!

UPD: Теперь, когда на город опустилась чернильная ночь морского побережья, я могу сказать о том, что это самое значимое для меня музыкальное событие за последние лет 10, как минимум. Я здесь много сравнивала, но на деле B-T не с кем и не с чем сравнить. Не бывает таких групп. Невозможно работать 30 лет, каждые 2 года выпускать по пластинке и на двадцатый раз сделать вот это. Хочется сказать, что в их среде им нет равных - но будет мало. Хочется сказать, что в их жанре им нет равных - тоже мало. Любое определение применительно к этой команде обнаруживает свою несостоятельность.

Релиз долгожданной 20-ой пластинки Buck-Tick приятно совпал для меня с тем фактом, что я только что купила хорошую аудио-аппаратуру и наконец добралась до колыбели человечества, то есть, до океана. И вот я сижу, погрузив пальцы ног в обжигающий песок побережья, и эта чувственная боль и извечная азиатская влага, и лазурно-яшмовый цвет неба, и облака, похожие на дома, немного примиряют меня с тем, что звучит в порозовевших ушах уже третий, четвертый, пятый раз.
Эта вещь – не то чтобы живой укор молодому поколению джей-рокеров и в принципе большей части того, что творится на современной японской сцене, она просто существует, как факт, непобедимый и непреложный факт постоянной эволюции и возвышения над собой. Вот как соевый росток упрямо пробивает глинистую почву низин своей острой головкой – примерно такой вот ворох почти что сексуальных ассоциаций этот альбом и порождает. B-T на данном этапе являют собой редчайший пример продуктивности, причем нетривиальной, высокой техничности и таланта. И если Jethro Tull такая гиперпродуктивность в конце концов едва ли не погубила (ну, по крайней мере, от нее они очень страдали, людям нужно было время все переварить), то здесь этот ритм вполне укладывается в потребности слушателей и жестокие правила индустрии.
B-T всегда были на пользу сольные проекты участников, это уже хорошо известно всем поклонникам. Можно долго и впустую фантазировать на тему того, что что-то сделано кому-то в пику – все это выдерживает критику только на уровне шуток, на мой взгляд – реальность такова, что ребята в этом смысле очень отличаются от многих своих соратников. Уход на сторону для них – это не только способ реализации всего того, чему нет места в группе, это всегда энергетический заряд, который толкает музыкантов друг к другу со страшной силой и ведет к новому катарсису, а не разобщает.
СумбурноеИнтро этой пластинки концептуально напоминает мне мироустройство морской азиатской страны. Япония – это пики и падения, море и горы, и здесь точно так же, как эти точки экстремумов, встречается прошлое и устремление вперед. Здесь есть отсылки практически ко всем старым альбомам, к знаковым вещам, но звучание с вертикальным вектором, всегда в будущее, всегда на развитие. И, конечно, испанская тематика, так любимая Имаи и Сакураи. Она обещает приятные возвращения назад, образ мужчины в широкополой шляпе с маракасами, как в «Speed», и в то же время нечто принципиально новое. Вся эта диалектика Amore-Morte, получившая развитие в альбоме, потрясающе обрамлена и работой гитаристов, и самими вокальными данными Ацуши, их спецификой. Ему это очень идет, такая тяжеловесная, надрывная страсть, которую не вынесла бы ни энергетика, ни техника, ни даже банально внешность другого исполнителя. Есть люди, которым идет бархат и золото конквистадоров. Он один из таких людей. В его голосе таится мягкая вибрация, переходящая в откровенную хрипотцу, очень характерная для испанских, Пуэрто-риканских исполнителей, это тембр истинно страстного мужчины. (Интересный, но в целом не удивительный факт: Ацуши нравился в свое время Рики Мартин, например).
На самом деле, здесь есть все. Из маленькой папочки на тебя глядит целая галактика со своими инками, дьяволами, колыбельными, остролистыми алыми ликорисами, мальчиками, девочками и их любовями. Меня немного удивило высказывание Ацуши о том, что у альбома нет единой концепции, но наверное он не совсем это имел в виду. Пластинка очень цельная, слаженная, слитная, расположение треков грамотное, ни убавить, ни прибавить. И даже длительность композиций, досадно коротких, играет свою роль.
Признаюсь, после Mortal я ждала двух вещей – вот этого надрывного, злого, плачущего вокала, как на «BOY septem peccata mortalia» и ретро-стилистики, как в «愛の葬列», а получила много, много больше. Все же, вселенная Имаи способна вынашивать и рождать почти неправдоподобные вещи, как и сама азиатская земля. Брось в нее ботинок, вырастет ботиночное дерево. И какое! Только поглядите на обувку этого человека.)) Джимми Пэйджа по праву называли архитектором звука, так вот Имаи – это без всяких преувеличений великий японский архитектор звука.
Его воздушные замки полны теней, жизни, необходимой толики страха, джаза, электроники и безумия.
Маки Фуджии всегда казался мне носителем своей собственной, особенной, какой-то темно-фиолетовой вселенной. Его аранжировки невозможно перепутать ни с чьими другими работами, и он как-то очень остро чувствует тональность Ацуши. Не только его тесситуру, его тембр, любимую им тематику, но и настроение, оттенок, отзвук, призвук. «愛の葬列» на самом деле очень неоднородная. Интро и финал у нее в духе лучших вещей Милен Фармер, затянутые, загадочные, как будто наполненные сокровенными тенями женского тела, а затем все меняется, появляется другая динамика, будто припыленный вокал начала прошлого столетия. Да, голос Ацуши очень изменился за эти 20-15-10 пластинок. Исчезла из него юношеская зеленца, которую японцы называют "aoi", не в силах расчленить семантический ряд на фрагменты, но вместо нее открылась новая глубина, зрелая, мудрая, направленная вовнутрь себя самоя.
Возникает крамольно-эгоистичная мысль, что только эта группа способна органично сочетать в себе латинские мотивы, жесткую электронику и аранжировки в стиле Massive Attack, плавно переходящие в саундтрек к какому-нибудь ретро-фэнтези. Это я сейчас про DEVIL’S WINGS. Если помните, был такой нежнейший фильм с Рутгером Хуэром и Мишель Пфайффер «Леди-ястреб» – ну и другие киноленты из этого эшелона можно привести в пример – так ведь это оно, особенно в плане клавишных.
Вещи Хошино – это всегда особый строй гитары, заставляющий почувствовать болезненный укол где-то в межреберье, а потом удовлетворенно выдохнуть: «Да, вот оно. Я запомнил это именно таким». Но динамика совершенно сумасшедшая, плотная стена ритм-секции, развитие мелодии, совершенно аморфной, алогичной, отсылающей одновременно и к «Rasenchuu», и к регги-подобным композициям, к той же «Misshitsu». В этих песнях много простора для болезненно-нежной импровизации, это почти что плантовские штуки. И это вдруг перебрасывает мостик к лайвовому исполнению «Shingetsu» в проекте Mortal, она была именно такая, по концепции очень грязно-блюзовая. Я прошу прощения за то, что так много сравниваю, это тоже прилипчивая японская привычка. Японцам важно что-то новое сравнить с чем-то старым, просто жизненно необходимо, так легче найти этой новизне место на полочке, рационализировать, классифицировать, смириться с ним. А мне очень трудно смириться с этим альбомом, он выбил меня из колеи.
Очень страшно умереть от инсульта на лайвах в декабре. Мне нельзя умирать, у меня студенты должны зимнюю сессию закрыть, а у пациентов в больнице плановые осмотры.
Как хорошо, что меня на парковке ждет байк. Поеду, погоняю по побережью под THE SEASIDE STORY. Кажется, она примерно для этого и была выдумана.

Download Ilmu Udu for free from pleer.com

Пришли первые осенние туманы.

В семь утра захожу в аптеку, покупаю новый комплект масок, «Деттол» (слава британским колонизаторам!), Оксолиновую мазь, по дороге до метро пью минеральную воду. Обычно так начинается мой рабочий понедельник. Впрочем, на этой неделе понедельник выдается не таким опасным, нет пациентов в инфекционном отделении, никто не идет на промывание гнойного аденоидита, не чешется от непонятной сыпи. В этот понедельник я перевожу для мальчика по имени Мороженка на приеме у профессора пульмонологии Владимира Кирилловича Таточенко в НИИ педиатрии ГУ НЦЗД РАМН. Больничный комплекс находится буквально на соседней улице от моего дома, я иду пешком. И пока иду, смутно размышляю о том, что привело меня к нынешней точке бытия, к той самой работе, которую я выполняю, и о которой, видит Бог, не перестаю думать даже глубокой ночью.
Думаю о том, что каждый новый пациент, как и каждый написанный текст, как и каждое путешествие, что-то необратимо меняет во мне. И, наверное, делает старше.
За свою короткую жизнь я все-таки успела кое-что попробовать. Я была преподавателем – им и являюсь по сей день – была простой секретаршей, делала базы для Интернет-поисковика, сидела на кухне рядом с бородатыми программистами, переводила таможенные декларации для Министерства животноводства Вьетнама, портила ноги на подиуме, позировала в самолете для журнала, работала звукачем, работала в экспедиции на китайской границе, сходя с ума от холода, однажды даже снялась в сериале, делала что-то еще, о чем уже и не вспомнить. Все это было, осело где-то внутри, дало пищу текстам. Есть в этом мире что-то, что невозможно вообразить, а можно только прожить, прочувствовать на своей шкуре. В этом смысле я с Джеком Лондоном и А.Н. Мещеряковым полностью согласна.
А что-то чувствовать малодушно не хочется. Совершенно.
В понедельник я иду на работу и ощущаю непереносимые муки совести. Руки я обработала не слишком тщательно, маску надела, но тут же сняла.
- Я глухой! – говорит профессор Таточенко. – Со мной надо четче!
И я стараюсь четче.

Чувства ужасные и чувства, дающие надеждуПару недель назад профессор и лечащий врач Т.А. Хохлова вытащили Кема с того света. Вначале августа Кемчик заболел, но никто особенно не переживал по поводу его состояния. Доктор в уважаемой клинике N. вдумчиво послушал его, осмотрел и сказал, что у ребенка обычная ОРВИ. Температура, между тем, все поднималась. Когда она дошла до 40, уже другой доктор снова осмотрел ребенка и выписал антибиотики – сладкую суспензию. Сладкую суспензию ребенок невзлюбил, его тошнило каждый раз после приема, да к тому же начался кашель. Кемчику полтора года, ему трудно объяснить, что выплевывать лекарство нельзя. Второй доктор снова осмотрел ребенка, снова послушал легкие, выписал «Мукалтин» и велел вливать антибиотик любыми способами, другого варианта, мол, нет. Температуру велел сбивать «Нурофеном». На третий день температуры под 40 я приняла волевое решение вызвать платную скорую помощь. Доктора из скорой помощи строго посмотрели на меня.
- Почему так поздно обращаетесь? Тут студенту понятно, что пневмония, причем запущенная.
Так мы покатались на скорой до НИИ педиатрии ГУ НЦЗД РАМН. Две недели мальчика обкалывали антибиотиками и гормонами, таскали на рентгены, делали КТ, он постоянно лежал под маской. Его ножки стали как ручки, ручки как палочки. Его мать все эти две недели не спала и трех часов в сутки, каждую минуту прислушиваясь – дышит ли. Атипичная вирусная пневмония перешла в бронхиолит. Даже теперь, когда мальчика выписали, он ходит под ножом. Каждая простуда может обернуться для него новой поездкой на скорой, два раза в день ему проверяют сатурацию, в легких произошли практически необратимые изменения, которые привели к хроническому состоянию.
Пока он был в больнице, мне каждую ночь снились кошмары. То я с ним в палате, а то мне звонят и просят приехать переводить на похоронах. Ну, на таких вьетнамских похоронах, когда все в белых тюрбанах из марли. За это время были и другие пациенты. Но они же, слава Богу, не умирали.
Каждый день этих двух недель я задавала себе одни и те же вопросы: «Все ли я перевела? Все ли спросила у врача? А переспросила ли? Почему я не догадалась предложить матери другого доктора? Что он сказал? Что сказала я?». Это был бесконечный круг.
В конце приема профессор нажимает Кемчику на нос, делая вид, что жмет на кнопку.
- А чего он лысый такой? Постригли что ли? Нормальный пацан. Спасли. Вырастет сам, легкие вырастут, оклемается. Уносите.
Я стою и улыбаюсь, как умалишенная, думаю о том, как адекватнее перевести «оклемается», чтобы мама тоже улыбнулась.
- А вы вообще кто? - запоздало интересуется профессор.
- А я...Я медицинский переводчик. В данный момент.
- Вот тебе весело.
- Очень, – говорю. – Очень мне весело.

***

А вот и музыкальная часть.



Вышел первый мини-альбом карельской группы ILMU, работающей в жанрах trip-hop и world music. Альбом называется "Kallivorannat" (пер.с карелького «Скалистые берега»). Как рассказывают сами музыканты, они делают музыку о природе Севера, скалах, озерах и лесах, то есть всей той красоте, которая их окружает.
Вокалистка этой группы – моя дорогая подруга Таня Ткаченко. С детства она пела на карельском языке, а впоследствии стала сочинять на нем. То, что вы услышите, это настоящий, живой язык в устах носителя карельской национальной культуры. Вокал Тани очень объемный, мощный, полнокровный и – очень разный. За свою жизнь она успела поработать и с народной, и с джазовой, и с блюзовой, и с эстрадной музыкой, это все тоже очень хорошо слышно.
Не обделила ее и природа. Тембр голоса чистый, какой-то даже прозрачный и всегда ассоциировался у меня с водой в Онежском озере.
Сейчас Тане тоже немного нездоровится, поэтому призываю всех слушать и желать ей всего самого наилучшего.
Пожалуйста, послушайте и поддержите группу:
ilmu.bandcamp.com/album/kallivorannat