Пришла белая-белая снежная зима, и для меня наступило время BUCK-TICK. Я познакомилась с ними в декабре много лет назад, и теперь каждый год, вспоминая те первые чувства, первые песни, я чувствую, как становится виден путь в мир, который как будто был создан специально для моей души. Если бы не существовало такой группы, ее следовало бы выдумать, чтобы сбегать на темную сторону луны хотя бы иногда, но по велению богов Ямато она есть. Не то чтобы я мало слушаю их в другое время, просто именно сезон снежных тоннелей вызывает к жизни тот самый трепет при первом прослушивании «Snow White». Боже мой, тогда она еще считалась новой песней.
Каждый вечер понедельника мне звонит редактор и мы занимаемся BUCK-TICK, занимаемся японской литературой и японским языком, чтобы в конце концов получилось что-то хорошее. И я жду этих зум-конференций всю неделю.
Разбирая раннюю, но уже зрелую лирику Сакураи, каждый раз обнаруживаешь что-то новое, что-то важное, волнительное, как какое-то лесное сокровище в толще мягкого мха. Со временем (начиная примерно с «Tenshi no Reovler») насыщенность его текстов болезненными, очень личными мыслями и образами снизилась, само направление творчества как будто временно изменилось. Появились глубокие, но скорее умозрительные вещи, философские, как, например, «Melancholia», с ее отсылками к «Ashes to Ashes» Боуи, снова возникли песни-впечатления от просмотренных фильмов, прочитанных книг, как тот же Gustave. Именно поэтому на их фоне такие песни, как «Mudai», просто накрывают смертной волной; дело даже не в том, что они выболенные, пережитые, перемолотые в себе и перемоловшие нутро, настоящие, а в том, что досконально проработанные, очень сильные с точки зрения устройства текста. И вот в том периоде, которым я сейчас занимаюсь, таких текстов очень много, причем подавляющее большинство из них не на слуху; это проходные вещи, которые не играют на концертах, о которых не пишут поклонники в блогах, у них не самая запоминающаяся мелодия, но они настолько тонко проработаны, что по всему телу мурашки встают. заглянутьВот, например, всеми позабытая вещь с альбома «Cosmos».



Foolish

И хоть я уже проснулся,
Я по-прежнему видел сон…
Что-то ломается, рушится —
Мои уши взорвало к чертям,
Я уже готов закричать…
Я же теперь не знаю, что я такое.

Что я такое, nani, а не dare. Лирический герой ощущает себя лишенным человеческих признаков, опредмеченным, если угодно, в то время как печаль – это «кто», человек, женщина из глубин памяти, мать.

Аа… Женщина из глубин моей памяти
Улыбается: «Ну же, иди ко мне».
Печаль, кто ты есть?

Я уже растерял все слова.
От любви и лицемерия
Совсем опьянел этот мир.
Я уже готов потерять рассудок…
Я же теперь не знаю, кто я такой.

Интересно, что как только в тексте возникает мать, лирический герой тоже становится кем-то.

Аа… Мужчина в моей голове
Ворчит: «А ну-ка, иди ко мне».
Ненависть, кто я есть?

Примечательно, что мать живет в воспоминаниях, в каком-то печальном, но безопасном пространстве, в то время как отец живет в голове. Воспоминания мы можем вызвать сами или попытаться от них отмахнуться, а вот кто живет в нашей голове – мы не выбираем, это нечто куда более жестокое и навязчивое, что-то из разряда выморочных галлюцинаций.

Что там, с той стороны?
Глубокая тьма?
Что видно оттуда, с той стороны?
Видны ли любовь и радость?

Аа… Женщина из глубин моей памяти
Улыбается: «Ну же, иди ко мне».
Страдание, кто я есть?

Еще один важный момент – вот и появилось «я». Если мать – печаль, отец – ненависть, то он – это страдание.

Что там, с той стороны?
Глубокая тьма?
Что видно оттуда, с той стороны?
Видны ли любовь и радость?

И нет никакого спасения…
Там глубокая тьма?
Я сейчас просто живу —
Проживаю любовь и радость.

На самом деле последние строки Сакураи оставил без глагола, так что совсем не ясно, что там с любовью и радостью – смотрит ли он на них со стороны, проживает ли. Он мастер таких вот недосказанностей, таких лакун, которые слушатели могут заполнить по своему усмотрению. Он совсем не против, чтобы история достраивалась за счет наших собственных мыслей и чувств, и это несколько успокаивает меня, когда становится совсем уж страшно прикасаться к его текстам. Здесь нет никаких выспренних эпитетов, никаких древних слов из словарей, это очень простые, обыденные даже понятия, но всё на своих местах. Всё работает, всё играет смыслами.
Что еще очень любопытно, так это странное, двойственное впечатление, которое порождают текст и музыка, они вначале как будто совершенно не подходят друг другу. Взглянув на лирику, ожидаешь чего-то печального, созерцательного, медленного, а мелодия несется вскачь как ненормальная, это какая-то бешеная гонка гитар и ритм-секции; и только на середине, когда Сакураи срывается на крик, всё встает на свои места, вокал будто бы нагоняет аккомпанемент, и это несоответствие стирается.