Видно дьявол тебя целовал
В красный рот, тихо плавясь от зноя,
И лица беспокойный овал
Гладил бархатной темной рукою.

…написал Эдмунд Шклярский восемнадцать лет назад. Хотя его дочь, Алина, упоминала, что история этой песни намного длиннее. Ее до-текстовую идею Э.М. вынашивал еще с начала девяностых. Ему хотелось написать картину в черно-фиолетовых тонах, но то ли образы не хотели ложиться под кисть, то ли он остался неудовлетворен своей техникой, а рисунка не получилось. И спустя без малого десятилетие Эдмунд нашел некоторое успокоение в словах, которые, наконец, выкристаллизовались из его нутра.
Должно быть, Шклярского мучила та же русско-польская меланхолия, что и Врубеля, одержимого ночным шорохом тяжелых крыльев. Все же, кровь – не водица. Не случайно выбирали они одни и те же оттенки, одни и те же одинокие вечерние сумерки и опасный проблеск глаз.
Вплоть до начала XX века японцы верили, что порчу можно навести через глаза, поскольку они были единственной частью тела, которую невозможно было прикрыть ни одеждой, ни макияжем. Император всегда скрывался за занавесками или пологом во время аудиенций, женщинам – существам особенно опасным, доверху наполненным энергией Инь – полагалось почаще отводить взгляд. Возможно, в силу уверенности в том, что глаза человека обладают невероятно сильной энергетикой, прежним идеалом японской красоты являлись глаза с узким раствором.
Даже теперь еще можно услышать от пожилых японцев, что чересчур большие глаза беспокоят, вызывают неприятный трепет.
Глаза могут проклясть. Не поэтому ли демоны и царицы Врубеля глядят с полотен так пристально?

Образы

…бархатной темной рукою…

Теперь, надо сказать, я жду от Сакураи-сана образно-текстового реверанса в сторону Врубеля без прежней горчинки неверия. Видят боги, после Климта, Брейгеля, Ван Гога и Милле придет время и фиолетово-черному.



Не я первая заметила мистическое созвучие картин Михаила Александровича и стихов Эдмунда Мечиславовича, но оттого острота его для меня не притупилась. Все наши внутренние открытия остаются для нас первыми и единственными, даже если впоследствии мы узнали о том, что они были сделаны кем-то другим тоже.
«Пикник» был одной из тех немногих русских роковых групп, чья музыка звучала у нас дома. Он и еще «Наутилус». Все остальное пространство заполнял собой Ричи Блэкмор и его белый «Фендер».
Мать и отец долгие годы водили знакомство с Владимиром Вальяккой, который играл в группе «Прайд». Эта банда дружила с «Лабиринтом», из обломков которого позднее получился кусочек «Пикника». Вальякка знал всяких разных людей и впереди у него, надо думать, было какое-то музыкальное будущее, но он решил все бросить, купил землю на берегу Валдая и построил там дом. Впоследствии оказалось, что свое скромное жилище он соорудил на месте какой-то неолитической стоянки, приезжала экспедиция, очень возбуждалась по этому поводу, но Вальякка дом срыть не позволил. Его дети играли наконечниками стрел и каменными бусинами, которые откапывали тут же, в огороде. Еще Вальякка разводил лошадей, но особо за ними не смотрел и не кормил. Они носились по берегу обезумевшим табуном мустангов. Подростком я ездила на одной его лошадке, но к вожаку, Алмазу, подходить не решалась. Он был самым красивым и самым безумным из всех, а еще очень любил подкрасться сзади и укусить за плечо.
И вот, должно быть, благодаря Вальякке в том числе, что-то такое пикниковское витало в моем околотелесном пространстве, временами задевая щеку прохладными перьями.
Эдмунда Мечиславовича я гораздо больше читала, чем слушала. И особенно яростно читала в Варшаве, безумно жалея, что на польском он написал и спел всего-то пару стихотворений. Варшаву мне показывал Антек Радзивилл. Это он влюбил меня в Марека Грехуту и Чеслава Немена, это он научил меня пить пиво как польские девушки – запивая фруктовым соком.
То было позднее, очень погожее восточно-европейское лето, наша романтическая дружба была на излете, но печали почему-то почти не было места. Он показывал мне костел, в котором крестили великих польских князей, и это был костел, в котором крестили его самого. Он показывал мне самые прекрасные варшавские дворцы, и это были дворцы его бабушек и двоюродных тетушек. По ночному городу бродили фиолетово-черные призраки, и это были его призраки – неизменная свита любого старинного рода, согнувшегося под тяжестью генетических болезней и семейных распрей. С тех пор «Jaskółka uwięziona» так навсегда и осталась моей любимой песней на славянском языке, варшавские городские легенды – самыми страшными и сладкими, а старые католические кладбища сделались лучшим местом для размышлений.
Каждое утро я спускалась вниз по улице, заходила в булочную, покупала выпечку и разговаривала с продавщицами на польском, которого нахваталась в интернациональном общежитии в Ханое. Гордилась собой невероятно. Этот хищный птичий язык совершенно мною завладел, и именно он, как я теперь понимаю, привел меня к японскому, на который я тогда совершенно не обращала внимания. Тот же ястребиный клекот и шипение змей, шелест ветра и напевность.
Те же фиолетово-черные демоны, тяжелые перья и высверк глаз откуда-то из темноты.
***
Есть на РенТВ передача под названием «Соль». Мало интересуюсь русским роком, к тому же, не всем нравится, как Захар Прилепин общается с гостями, а все-таки некоторые выпуски смотрю с удовольствием. «Пикник», конечно, пока лидирует по количеству приятности. Поразительно вообще, что на телевидении нынче бывает что-то такое, но, оказывается, бывает. И, разумеется, только на канале, который знаменит рассказами о заговорах масонов-рептилоидов, и только ночью. Не дай бог кто увидит.
А еще у самого Э.М. есть прекрасный сайт, где он публикует свои стихи, путевые заметки и отвечает на вопросы.
Так это для меня чудно. Лирические герои Э.М. поразительно близки героям Сакураи – одинокие, вечно всматривающиеся в себя чудаки, куклы, уроды, странники невидимых земель, демоны, вампиры – но не мистические кровопийцы, а лишь раздираемые страстями люди, и гротескный, пугающий антураж – скорее средство, чем самоцель. Словом, инструментарий нео-романтизма. А вот его рисунки – созвучны образам Имаи и Имаи-через-Мураками, птицелюди, загадочные предметы и музыкальные инструменты причудливых форм и назначений. Такие непохожие на первый взгляд мыслеобразы и стилистика сошлись в одном человеке.