Конечно, это совпадение, но тут даже есть похожие вставки с обработанным нойзовым вокалом, только у одних в конце и больше в отражение, а у других в начале и больше в дисторшн. И вокалисты почти ровесники, одному 27, другому – 28/29.

Музыка, которая привела меня в этот мир, была написана группой Deep Purple, и это скорее правда, чем речевой оборот.
Мама начала слушать хард-рок очень рано, в том еще возрасте, когда, по словам оториноларингологов и преподавателей музыки, барабанная перепонка и примыкающие к ней органы еще не полностью сформированы – оттого-то дети и орут так яростно, не соизмеряя собственную громкость с громкостью окружающего мира. По сути, хард-рок слушал ее старший брат, а мама так, поначалу просто попала в зону бомбардировки. За десятилетие они, еще будучи подростками, собрали почти весь винил DP (благодаря выездным родителям, конечно). Все это время мама усердно занималась классической музыкой, просиживая за инструментом по пять часов в день. Когда ненавистные ноты бывали разучены, игла принималась усердно царапать «Machine Head» или «Burn» – в зависимости от того, кто побеждал, мама или брат. На смену Бетховену, Баху и Григу приходили Бетховен, Бах и Григ в авторской обработке Ричи Блэкмора – хотя виолончелью он в DP еще не занимался и песен на ней не писал, все больше ломал гитары и доводил басиста до язвенной болезни.
Потом мама выросла и поняла, что имел в виду ее любимый гитарист, когда говорил, что мир ему видится скорее просто черным, чем темно-фиолетовым. А затем как-то очень быстро появилась я.
Надо думать, Deep Purple я начала слушать еще там, в глубинах материнского микрокосма, так что после моего рождения мало что изменилось. Разве что мама стала выбирать треки без большого количества дисторшна. Благо в то время советские меломаны уже узнали о существовании группы «Rainbow», которая, независимо от эмоций именитых музыкальных критиков все-таки основала западный лав-рок. Тут очень кстати появились первые видеопроигрыватели, и до поры невидимые воспитатели души моей обрели визуальные характеристики. Оказалось, что всю эту удивительную музыку делает огромный длинноволосый шотландец с синими глазами, мрачный волшебник в черной шляпе, верный оруженосец-басист, усатый-король-Джон и какой-то еще смешной дяденька с барабанными палочками и в круглых очках.
микрокосмПотом длинноволосый шотландец с синими глазами впервые ворвался в советское пространство, и мама пошла на концерт, о котором мечтала всю жизнь. Голос Яна, этот грудной тенор с серебристым отливом, всегда был чудовищен, просто огромен, и дело было даже не в диапазоне от «Е2 до С6», и не в том, что он вытворял с фальцетом в «Child in Time» или «Lazy». Этот лохматый горец всегда вел себя как бесноватый – неуравновешенный, честный, абсолютно себя не жалеющий, ни единой секунды. Не все самоучки убивают свой голос неправильной техникой и уверенностью в том, что им всегда будет едва за 20. Есть немало вокалистов, которые действуют по наитию без всяких наставников, экспериментируют, прислушиваются к своему телу, к этому хрупкому, капризному инструменту, и выживают. Но Ян Гиллан не выжил. Еще в юности его вокал был очень нестабилен, затем последовала череда кризисов, временное улучшение, снова кризис…
Но тогда, в Олимпийском, он был на высоте. Верхом на черном шотландском ястребе, стало быть.
За несколько дней до лайва мама слегла с воспалением почек, она почти не могла ходить, вставала с постели, роняя на грудь огромные, какие-то неправдоподобно большие слезы. Когда бабуля увидела ее в кожаном плаще, собирающейся ехать в Олимпийский, она сказала, что я, вероятно, останусь сиротой.
- Ты не понимаешь, – ответила мама. – Там Ян Гиллан. Он должен мне что-то спеть.
Для нее, человека глубоко музыкального и тонко чувствующего, это имело смысл – «должен мне что-то спеть», но бабуля совершенно отчаялась. Как-то раз мама описала мне свой тогдашний путь по гравийной дорожке до нужного подъезда Олимпийского. Такси туда уже не доезжали, и мама шла сама. Это был путь Русалочки, только ножи вонзались не в ступни, а во внутренности, но боль доходила до мамы уже как бы через золотисто-пыльный слой небытия, так что до своего подъезда она все-таки добралась.
Смутно припоминаю, что в детстве был какой-то такой короткий период, бледно-розовый и туманный, когда я всерьез считала Яна Гиллана своим отцом.
А еще помню, как спросила маму, указав на Ричи и Яна, слившихся в неистовой агонии, точно воды горных ручьев: «Мамочка, что они делают?», и мама ответила: «Они делают лучшую вещь на свете – дуэль гитары и голоса».
С тех пор прошло не так уж мало лет, а я все еще с ней согласна. И стоя в просторном зале Нагои, слушая, как голос Сакураи копирует темные, гладко-мерцающие, летящие риффы Имаи, я вспоминала слова своей матери.
Сказать, что Deep Purple в Японии принимали хорошо, было бы не совсем верно, скорее, их принимали буйно. Как и в случае с Beatles, народ вдруг начинал устраивать жуткую давку, ломать стулья и кричать, что в те годы было явлением не таким массовым, как теперь. Желая порадовать благодарную публику, Ян написал песню-предтечу «Iconoclasm», «My Baby Japanese» и ей подобных рок-реверансов в сторону японских поклонников – «My woman from Tokyo».
Японские мальчишки вслед за своими британскими ровесниками принялись мечтать о собственных «Гибсонах» и «Стратокастерах», а тэппинг Роджера Гловера, как и плотная, но какая-то очень вкрадчивая ритмика Пол Джонса самопородили такое количество подражаний, что и помыслить страшно.
И техника, и звучание западных групп приходили к японским бэндам времен музыкального бума разными путями, далеко не всегда «из первых рук» (хотя обсуждать, где эти самые «первые руки» в блюзе, например, равносильно тому, чтобы ждать, когда зацветут жареные бобы). Что-то очевидное глаз находит сразу: гонг Шиньи из Луна Си, классические Бонзо-Пол Джонсовские переклички братьев Хигучи, терменвокс Имаи, который привел на сцену Джимми Пэйдж, а что-то глядит на тебя из тени, из толщи осенней воды, из-за фиолетового горного тумана. Многие группы учились не у западных «старших братьев», а все больше подражали японским семпаям, как это было с теми, кто шел за «Boøwy» и «The Stalin», к тому же, далеко не все, как Толл, слушали хард 70-х, кто-то верно следовал традициям западного панка и пост-панка.
Не так важно, меж каких холмов следует река, прежде чем впадает в море. Для меня дороже всего то нежное, щемящее где-то в межреберье чувство узнавания, почти стыдной радости, когда из-под слоев новой песни показывается песня старая. Очень-очень старая, одна и та же песня, написанная с подлинным чувством.