Нагоя – город до крайности негостеприимный и холодный. Он весь скроен из бетона, расчерченные по линейке улицы с радостью привечают пронзительный, на все лады завывающий ветер, а главная достопримечательность – самурайский замок, то есть крепость, окруженная рвом со свинцового цвета водой. Здесь мы впервые ощутили настоящую азиатскую зиму, сырую, с высоким синим небом и ломотой в костях.
Первая радость вечера – зал Nippon Tokushu Tougyuu Shimin Kaikan. Очень грамотная архитектура, просторная сцена и запах влажноватого дерева, по ощущениям площадка напомнила NHK холл. На этот раз нам достались места на балконе, так что выпал шанс насладиться объемным полнокровным звуком, который плавно идет к куполу, а не ударяется о низкую крышу и бьет тебя по макушке.
Двое молодых мужчин позади меня не хотят осознавать собственного счастья – громко сетуют на то, что билеты им выпали неудачные и они не увидят того, зачем пришли. Им очень хочется увидеть тело другого мужчины, который старше их лет на 20, у которого есть собственные дети, наверняка пара-тройка хронических болячек и совершенно точно полуседая голова. Им так стыдно от этого, что они не договаривают фразы, возмущенные слова повисают в воздухе, слышно только – «мы не увидим…не увидим…». Кажется, они специально приехали из другого города, точь-в-точь, как еще лет 50 назад мужчины приезжали в Киото или Осаку из столицы, чтобы посмотреть на танец знаменитой гейши или оннагата. Они платили огромные деньги, они пытались купить их время, договориться с «матушкой» или покровителем, чтобы станцевали только для них, в закрытой комнате. Они закладывали вещи, чтобы отдать их жадноватому руководителю труппы, а молодой, ослепительно красивый юноша поднял бы подол кимоно повыше, показав незагорелые ноги в одних носках. Актеры и артисты в Японии исстари были и святыми, воплощавшими божественное в танце и пении, и товаром, с которым не очень-то считались. Об уважаемых мужчинах, которые выкупали гейш или ездили за оннагата, говорили с усмешкой. Ныне появилась категория артистов, которые обрели свободу волеизъявления и сами вправе распоряжаться своим временем и телом, на них смотрят с куда большим уважением, они удалились от зрителей, поднялись над ними – порой не недосягаемую высоту. От этого щемит в груди и шумит в ушах. Но самое страшное заключается в том, что зритель, который всегда был покупателем, а не только молящимся, вправе желать одну лишь молодость и женственность. А мужчина на сцене не молод и совершенно не похож на женщину, у него остриженный затылок, его черная кофта недвусмысленно обтянула трицепсы, а ходит он широким шагом, взбивая подол хакама. Взрослому мужчине стыдно и непозволительно даже думать о таком, это нарушает ритуал и все понятия о приличиях. Если они хотят вот это, то кто они? Как осознать свое место в этом безумии? Для роли влюбленных мальчиков им слишком много лет, а для роли покровителей – ничтожно мало. Сотню лет назад мои расстроенные соседи получили бы строгий выговор от главы клана, родителя или учителя, узнай те об их пристрастиях. А сегодня они бичуют себя сами.

Совершенно необъяснимоеКак только начинается интро, сразу становится понятно, что сам зал настраивает Ацуши на то, чтобы сосредоточиться на вокале, а не на движениях. Он откровенно наслаждается обрушившимся на него простором. Этот простор дает людям вздохнуть. Вчерашнее болезненное томление нескольких сотен тел забывается, по рядам идет раскатистая волна. После «Boy Septem» из партера слышны мужские крики, словно в преддверии маленькой смерти, хриплые, отчаянные, абсолютно бессмысленные, как все инстинктивное, животное – ааа! Аааа! АААА! Ацуши не обращает на них внимания, сегодня он общается с женщинами. Откуда-то справа девушка кричит «Сакурай-сан!», он подходит к краю сцены и отвечает куда-то в темноту: «Anata…yasashii…». Вчера он произнес ровно ту же фразу, но обращаясь к другой части зала, и прозвучала она хрипло и сексуально, а сегодня – нежно и печально.
Поначалу казалось, что танцы и песни будут еще неистовей, чем накануне. Что порывы его тела стали еще воинственней. Что вот-вот уже блеснет в узкой кисти материализовавшееся из звука железо, но это впечатление улетучивается на «Jukai». «Manjusaka» становится катарсисом Хидэ, сегодня его очередь вести, его гитара задает очень важное, какое-то боязливо-хрупкое настроение. Будто бы кто-то держит на ладони малую птаху и, замирая от волнения, страшится спугнуть ее или поранить. И совершенно не понятно поначалу, чья это ладонь и кто эта птаха, есть только предощущение, смутное волнение, разлитое в звуке. Ацуши кланяется снова и снова, каким-то старинным, но совершенно не азиатским поклоном – складывается пополам, касается сердца и тянет руку к земле, как били земные поклоны на Руси женщины. Хидэ всегда писал песни только для его голоса, представляя его, воспроизводя в памяти, вся его музыка, не важно, что это, электроника, жесткая альтернатива или романтичные баллады, все скроено и сшито для одного единственного человека, именно под его тесситуру и диапазон, под его ритм и настроение. И именно поэтому Ацуши ныряет в эти песни так глубоко, что ему тяжело из них выбраться. Ступив ногой в это смертное море, он уже не хочет возвращаться. Он танцует рядом с Хидэ, его голос все нежнее, и легче, и отчаянней, все больше напоминает плач. А потом начинается «Mudai», которую Ацуши поет на коленях, сидя на пятках, в самой строгой и почтительной позе, но упершись лбом в поверхность пола, так что уже и не понятно, где там помещается микрофон. Вся она спета через очень медленный дилей, и по залу носятся крики, выведенные кристально-чистым фальцетом, ударяются о стены, точно ласточки, пойманные куполом собора. Это партия мальчика. Партия мужчины звучит глубоко, хрипловато, скорее отчаянно, чем обвинительно, но наконец начинаются и обвинения, уже в крике. Все это время Хидэ и Имаи медленно кружатся вокруг этой согбенной фигуры, как два ястреба, осторожно обходят его, и их неспешные шаги будто увещевают, будто говорят: «Мы укроем тебя, мы спрячем тебя». А может быть, они просто говорят – «Мы здесь».
В конце песни все молча уходят со сцены, остается один Имаи. Он долго-долго играет две-три закольцованные ноты, больные и мучительные, раз за разом, раз за разом, так что начинает казаться, что эта боль поселяется в твоем затылке. А потом он начинает играть все тише, тише, и наконец снимает. После этого уходит и он. Когда он успел перестроить гитару с нежнейшего эмулятора органа на предыдущей «Kirameki» до этого пугающего грохочущего тембра «Mudai», так и остается загадкой.
Мужчины за моей спиной потрясенно молчат.
Говорят, что молния не бьет дважды в одно место, но если говорить о группе Buck-Tick, она умудрилась угодить в один музыкальный перекресток аж пять раз. Какое удивительное чудо и в то же время совершенно очевидное, правильное событие, что эти люди обрели друг друга. Не очень сложными путями, через одну школу, родственные связи и одну заветную комнату в четыре с половиной татами, но все же.
Когда смотришь на них, не просто слаженных, сыгранных (и при этом очень четко соблюдающих чужое личное пространство), а именно чутких друг к другу, совсем-совсем не понимаешь, как же это все-таки так вышло. Безрезультатно мечешься от мысли «так и должно быть» к ошеломленному «так не бывает». Они очень нужны друг другу. И они друг друга бесконечно берегут и оберегают. Что до Ацуши, они в какие-то моменты просто несут его на руках, даже когда кажется, что это не нужно и он полон сил, но на самом деле – очень нужно. За таких друзей можно дать по пальцу себе отрезать, да и не только это, бесценны такие друзья.
Сегодня Ацуши много разговаривает с залом, тихо и ласково, много благодарит за гостеприимство и поддержку, подводя итоги тура, сбивается, смеется сам над собой. Настроение у него какое-то печально-парящее.
Во время «Romance» он садится на приготовленный стул, задрав подол штанов и чуть сдвинув ноги, и это выглядит так странно-невинно, как будто он ребенок, который сидит полуодетый на старой крыше и дурачится. Все потому, что зал наполнен вокалом такого высочайшего класса и такой хрупкой невесомости, что народ молча повесил свои бинокли на шеи слушал, только изредка поднося их к глазам. Кто-то слушал, зажмурившись. Кто-то слушал, раскачиваясь. Кто-то просто стоял в оцепенении. Никогда не видела такого разобщенного поведения аудитории на японском концерте.
Электроника вернулась вместе с «Tenshi wa dare da», гитара Имаи идет в перегруз с эффектом скрипа струн, на сцене вдруг все решают, что пора отдать дань веселью. Ацуши подходит к краю сцены и подначивает народ, мол, хватит грустить, подвигайтесь с нами. В конце у Имаи и Хидэ случается рассинхрон. Хошино уже поднял руку для финального аккорда, но лидер-сан вдруг решает продолжить, и второй гитарист так и застывает с рукой в воздухе.
В конце, представляя участников группы, А-чан не смог обойти этот эпизод своим вниманием. Все были представлены честь по чести и только Хидэ в самом конце как: «Yare, yare, Hide».
«Я быстрорастворимая звезда. Надо лишь добавить воды и немного перемешать», – говорил Дэвид Боуи.
«Я так часто придумывал себе новый образ, что сегодня мне кажется, будто изначально я был располневшей кореянкой», – шутил он и так.
Перевоплощения, хочется сказать «перетекания» А-чана происходят так неуловимо и так внезапно, что сколько бы раз он это ни проделывал, просто не можешь перестать удивляться. Кажется, его песни поют разные люди. Кажется, что между песнями говорят разные люди. То это смущенный юноша 25 лет, то взрослый мужчина, запыхавшийся и усталый, то существо без пола и возраста.
Зал каждый раз жадно прислушивается – кто на этот раз.
Последним убегает Юта – совершенно мокрый, но как всегда быстрый и проворный. Юта – страшный человек, он абсолютно сумасшедший и абсолютно сумасшедше обращается с басом. Не каждая группа может позволить себе такой бас, потому что он сразу же обнажает все недочеты, причем не только в ритм-секции. Но Юта на своем месте уже много-много лет, и все эмоции отражаются на его покрасневшем смуглом лице.
После вспоминается еще множество смешных и трогательных моментов. То, как Имаи с Хидэ пробегают мимо друг друга, едва не сталкиваясь. То, как А-чан подошел к Хидэ сбоку, а тот отшатнулся, потому что должен был играть боем и побоялся ударить его локтем. То, как А-чан поднялся на помост Ани, чтобы поднять подол, но там все оказалось уставлено его же бутылочками и завалено шнурами (а о шнур он уже вчера спотыкался). И вот он очень-очень аккуратно начинает переставлять все банки-склянки, убирать шнуры, расчищая место. И только потом с чувством выполненного долга начал задирать свою штанину. Но чулок оказался натянут слишком высоко, и он не успел ничего сделать, так и бросил это дело. Вообще, за Ацуши очень интересно наблюдать, когда он на сцене, но уже вне сцены. Когда он спускается по лестнице, то придерживает подол штанов, очень осторожно и плавно, а потом отпускает и обязательно разглаживает, хотя там нечему мяться. Если он открывает бутылку, то аккуратно закручивает крышку, если ему больше не нужен цилиндр для песни, он убирает его за усилок. Аккуратность и плавность – не такая уж редкость для японских мужчин, они вообще совершенно по-другому организуют и ощущают свое тело в пространстве, но в его движениях сквозит какое-то особое бережное отношение к людям и вещам, наверное. Это очень приятно.
Мужчины за моей спиной ничего не говорят, когда идут на выход. Кажется, они несколько не в себе.