Кто-нибудь, придите ко мне и заставьте выключить эту песню, пожалуйста. Потому что нельзя себе так нутро надрывать, а потом целый день ходить как овощ, как какой-то чёртов баклажан, неспособный к разумной деятельности по факту своей овощной сущности.
Что меня всегда поражало при соприкосновении с другими языками, так это «вне-национальность детства» и различных его проявлений. Известно и давно изучено (наверняка британскими учёными, прямо ручаюсь), что уже пяти- шестимесячный ребёнок в Китае – это совсем не то, что пяти- шестимесячный ребёнок во Франции, и, тем не менее, дети во всём мире развиваются по определённым закономерностям и, в частности, механизм овладения языком у них одинаков. И вот это вне-национальное порождает удивительные, прекрасные вещи. Русский ребёнок кричит «мама», и итальянский ребёнок кричит «mamma», больше того, китайский ребёнок из Пекина тоже кричит «mama», и если первые два случая вполне объяснимы довольно близким языковым родством русского и итальянского, то с китайским – извините. Якобсон объяснял этот феномен тем, что когда дети пробуют на язык свои самые первые звуки, начинают гулить, а затем лепетать, наиболее простым и доступным для них оказывается звук /a/, а вперёд они подставляют обычно /m/, /b/ или /p/. Родители склонны ассоциировать эти первые языковые пробы детей с собой, и так в самых различных и далёких друг от друга языках появились «мамы», «папы» и их вариации. Слово «mama» в японском – это заимствование, а давно-давно, ещё когда японский язык только формировался, японские детишки звали маму «папа», что потом превратилось в «хаха», ведь эти два слога тоже так удобно и приятно потянуть, так протяжно, чтобы мама непременно услышала, пришла и обняла. Так вот я о чём. Поговоришь с мамой по телефону, а потом послушаешь, как Атсуши тоже с мамой по телефону разговаривает, только уже с умершей… и тоже зовёт её «mama, mama», и думаешь о том, что все мы такие разные, а на самом деле совсем-совсем одинаковые. И больно нам одинаково, и мама у нас одна, и когда мы ещё лежим в кроватке, то все делаем одно и то же движение губами, чтобы назвать её – в Москве и в Нью-Йорке, в Мадриде и Тбилиси, в Париже, Тегеране, Каире, Тель-Авиве и даже в японском городе Фудзиока, в префектуре Гунма.
И вроде такие простые слова, Бог мой, а больше ничего и не надо.
«Я люблю тебя, мама! – и больше мне нечего добавить.
Я люблю тебя! Я люблю тебя! – и ничего больше».
В Европе такие строчки в песнях или стихотворениях принято называть банальными, особенно сейчас, когда простое, понятное и общечеловеческое вообще не модно, а модно заниматься словотворчеством и грамматическими извращениями. Это в какой-то мерепечально, но в то же время в порядке вещей, наша культура всегда шла по пути многословия. Японцев подобный подход к литературе частенько ставит в тупик. Собственно, к чему этот бесконечный словесный онанизм, перенасыщение деталями и подробностями, ведь это только запутывает и скрывает суть вещей? Я люблю тебя, мама. Вот и всё. А я – дочь своей страны, опять написала много буков.