Пока я очень жду «Hana ikusa» с Мансаи-саном, неспешно и вдумчиво смотрю раннюю его работу – телевизионный роман «Агури» (1997). Сериал снят по роману-автобиографии «Когда созревает войлочная вишня» Агури Ёсиюки (в драме фамилия главной героини и соответственно семьи ее мужа изменена на Мотидзуки). Госпожа Агури прожила долгую и непростую жизнь. Родилась в Окаяме в 1907-ом, пережила три войны, Великое землетрясение Канто, всемирный экономический кризис, трагическую смерть любимого мужа и много чего еще, окончив свои дни на 108 году жизни. В Японии ее порой называют самым известным парикмахером XX века – за смелость, любовь к экспериментам и несгибаемую волю в деле салонного мастерства. Старший сын Агури – писатель Ёсиюки Дзюнноске – известен в России благодаря издательству «Гиперион». Несколько лет назад в Питере вышел перевод его романа «До заката». Подобно отцу – Эйске – роль которого исполняет Мансаи, Дзюнноске искал вдохновения в выпивке и публичных домах. Многие его произведения посвящены неприглядным сторонам жизни бедных кварталов, судьбам потерянных, отчаявшихся людей. В Японии творчество Ёсиюки оценено довольно высоко. Его роман «Внезапный дождь» был удостоен премии Акутагава, а роман «Темная комната» получил премию Танидзаки.
Сам Эйске и его творчество были довольно скоро забыты, хотя японские филологи отмечают, что журнал «Дадаизм», который он выпускал вместе с товарищами Цудзи Дзюном и Такахаси Синкити, оказал значительное влияние на литературную жизнь Токио. Эйске жил быстро, подчас мучительно и сгорел очень рано – не дожил до 35 лет.
Тридцатиоднолетний Мансаи исполняет роль шестнадцатилетнего (в начале сериала) юноши, который всячески противится воле родителей, путается с гейшами и проститутками и мечтает написать «острый» роман. Вместо того чтобы взяться за голову и стать достойным наследником дела отца, он дурачится, выпивает и раскатывает на велосипеде, повязав красный шарф.
нырнуть
И в то же время он по-своему заботливый и нежный супруг для своей пятнадцатилетней жены, с которой поначалу только играет в карты на арахисовые орешки и общается через ширму. В игре Мансаи много театрального, утрированного, но в то же время все, что он делает, выглядит очень органично. Подчас этот игривый молодой мужчина похож на лисицу, которая учуяла запах курочки, на забавляющегося зверька. Невольно думаешь: так ли описан Эйске в романе, или таким героя видит сам Номура. О чем можно сказать наверняка – Мансаи действительно очень похож внешне на свой прототип, те же утонченные, несколько лукавые черты уроженца старого Ямато.
И только когда подходит время для интимных семейных сцен, как кажется, Мансаи-театрал уступает место Мансаи-человеку. Вот он нянчит ребенка, укачивая его на деревянной лошадке, и поет колыбельную про трех обезьянок и селедку, и в его рассеянно-нежном «Nani?», обращенном к жене, проступает настоящая ласка, которую не придумать, не сыграть, не вызвать в себе нарочно. Примерно в это же время он сам впервые стал отцом и, надо думать, это потрясло его мир, выплеснуло наружу всю ту накопленную жажду заботы, которую он успел накопить. Все же, даже среди чадолюбивых японцев редко встретишь мужчин, которые с такой радостью и какой-то чудовищной самоотдачей занимались бы с детьми – не важно, со своими или в рамках сто пятисотой передачи.
Не обошлось и без милых курьезов. Должно быть, никто не подсказал Мансаи-сану, что мужчина может спать в такой позе, только если умеет садиться на шпагат…
«Агури» очень рекомендую. Серии короткие, всего 15 минут, игра актеров ненавязчивая, несколько старомодная, без раздражающих ужимок, которыми так грешат современные драмы. На экране очень много красивых женщин. Неброское, немного печальное очарование довоенной Японии, приглушенные цвета и мягкий закатный свет.
***
Ацуши однажды, а именно в 2004 г. в интервью журналу Ongaku to hito, обронил, что цветы по своей сути напоминают ему ботхисаттв. Красивое философское сравнение с ноткой буддийской отрешенности и приятия, но только ли?
На самом деле, вопросу о том, ботхисаттвы ли цветы, в Японии посвящены сотни свитков и книг. Как бы курьезно это не звучало, это одна из самых горячо дискутируемых буддистами проблем, причем споры не утихают до сих пор и в рамках различных школ находятся все новые аргументы и опровержения.
Вопрос о том «подобны ли цветы ботхисаттвам» в философии буддизма следует относить к более общему: «могут ли растения становиться буддами», т.е. возможно ли просветление для трав и деревьев. Некоторые теоретики буддизма, великие учителя, отвечают на этот вопрос однозначно: все сущее способно достичь просветления, другие же, особенно это касается последователей дзен-буддизма, решительно отвергают такие умозрительные философствования. Сама дискуссия по данной теме, надо думать, возникла из традиционно внимательного отношения японца к окружающему ландшафту, к природе вообще. Природу во всех ее проявлениях обожествляли (здесь буддизму пришлось найти точки соприкосновения с синто) и считали своим домом, сообразно которому следует возводить уже собственное жилище. Человек обязан подстроиться, присмотреться и прислушаться, а не кромсать и кроить под себя.
Как считается, японское выражение «травы и деревья становятся буддами» восходит к «Лотосовой сутре», популярной у буддистов Ямато всех направлений. В «Сутре о нирване» также содержится важное послание: «Каждый становится буддой, все таково – и трава, и дерево, и земля-страна». Однако все это – непрямые цитаты из сутр, а лишь выводы, сделанные на их основе. Многим монахам вопрос о том, имеют ли растения природу Будды, показался крайне важным, и уже в IX в. данная проблема стала одной из постоянных для обсуждения. По всей видимости, ее изучали все монахи, которые готовились к ученой карьере и осваивали искусство ведения диспута. В то время как выдающийся китайский мыслитель Цзи-цзан (549–623) не наделял растения способностью чувствовать, то есть, испытывать боль, желать и радоваться, в Японии получили известность рассказы, где описываются вполне себе человекоподобные страдания растений (подобные страданиям грешников), например, у Ёсиды Канэёси есть эпизод, где описываются муки бобов, которые варятся на костре из собственных стручков.
Что до цветов-ботхисаттв, то они, по сути, не просто способны к просветлению, они готовы пострадать за всех чувствующих существ (своей красотой, краткой жизнью, скорой смертью) и тем самым способствовать их выходу из сансары. Здесь важен еще один момент, на который обращают внимание многие японские школы буддизма: природные объекты все же зависят и от восприятия человека, иными словами, святость в глазах смотрящего. Мы любуемся цветами, грустим об их печальной судьбе, и через страдание цветов нам передается их благость.
***
В который раз убеждаюсь, как сильны шамано-буддийские корни корейцев. На днях впервые увидела, как муж убивает рыбок, которых привез с рыбалки. Каждой рыбке говорит: «Прости меня и спасибо за то, что мы тебя съедим».
Из пойманных карпов сварил мне уху. А я сейчас только и могу что уху да бульон, который чем дальше, тем больше трансформируется в моем усталом мозгу в нечто совершенно не французское, а русско-плебейское, но тоже на букву «б».
Спустя годы любви к Gessekai Buck-Tick я, к несчастью, не поняла, а прочувствовала на собственной шкуре, о чем эта песня. А песня эта о страшном, голубовато-оранжевом онемении, настигающем тебя после наркоза, которому предшествовала мучительная боль в животе. Да, именно в животе, в этом средоточии человеческого тепла и жажды продолжать бороться. И совершенно не зря на Дальнем Востоке и в ЮВА многие народы до сих пор еще верят, что душа помещается именно там, где-то в районе пупка.
И самое главное, что наркоз – ничуть не лучше боли. Он пугающий, он похож на сонный паралич и ты в нем абсолютно одинок, как в смерти. Плывешь куда-то, покачиваясь на равнодушных волнах, и проводник тебе – бледный лунный свет, совсем нездешний, тоже потерянный.