Шидзуока – красивейшее место. Нихондайра, городской порт, а также холмы, на которых стоит усыпальница Токугавы Иэясу, считаются одними из самых удачных точек для любования Фудзи и с гордостью вписаны во все путеводители. Всю неделю стояла прекрасная безветренная погода, однако стоило пятой великой красоте ступить на древнюю землю, Фудзи стыдливо укрылась за завесой дождей и туманов. В Китае при четырех красавицах происходили куда менее масштабные вещи, если не считать эпизода с луной. Японцы, поднимавшиеся с нами в Нихондайра, сокрушенно вздыхали – миенай, миенай…как же так?
Япония возвела в культ два концепта красоты – красоту бесцельную, существующую «ни зачем», пребывающую в этом мире как данность, и красоту, наполненную бездной смысла. Красоту, которая является выражением божественного.
Помню спор Мещерякова и Дьяконовой о японских садах. М., что-то объясняя, сказал: «Камень в японском саду символизирует бога», а Д. поправила: «Не символизирует. Он и есть бог».
Так вот этот шаман, который камлает на сцене в блестящем костюме и жабо, он и есть выражение божественного, не просто идеальный трансформатор и транзистор, а выражаясь его же кусочками текста из «Devil’s wings» – «он есть отчаяние», «он есть желание». Он есть страх, он есть радость, он есть прекрасное и – отвратительное тоже.
И самое потрясающее заключается в том, что все это существует именно что ни зачем, весь этот храм звука и храм слова, неуловимые движения тел и нежная тяжесть сценических костюмов. Все это ради мига, краткого мига всеобщего неистовства, ради печального очарования не вещей, но людей. Истинный артист в минуты выступления не знает и не видит разницы между обозначаемым и означающим, между той стороной и этой.
Чем ближе было время концерта, тем сильней и неумолимей закручивало что-то в небе. Сначала над городом повисла молочно-белая морось – фун, затем пошел настоящий дождь, плавно перешедший запоздавший муссон – предвестник тайфуна. И все это время разгорающаяся буря парила на спине нежнейшего южного ветра, термометр показал отметку 18 градусов. В декабре. В тайфун.
На заднем дворе концертного зала стоят грузовики и фургончики, все с включенными моторами, внутри кто-то есть. В сгущающихся сумерках двое бородатых мужчин крадутся по кустам к стоянке – потрогать мокрый корпус, сфотографироваться и поклониться. Да, люди приходят поклониться грузовикам с оборудованием. Завидев нас, мужчины стыдливо пускаются наутек. Электричество, разлитое в воздухе, становится нестерпимым, разжигает нездоровый блеск в глазах.
Необъяснимое
Зал очень маленький и напоминает скорее просторную комнату. Звук в ней курсирует по замкнутому квадрату, плашмя ложится вниз. Нам выпал десятый ряд, и кажется, что сцена нависает прямо над нами, как старинная площадка для божественных мистерий – над простыми смертными, в ином пространстве, но все-таки достаточно близко для того, чтобы всем было видно подробности грима артистов. Лицо Имаи нарисовано, это белая статичная маска со строгими бровями и небольшим ртом, глубокими темными глазницами. Мужчина у микрофонной стойки больше похож на воина, его штаны скроены на манер хакама, массивный пояс затянул стан там, куда уже не доходит вздох, волосы убраны. Легко угадывается, что он уже готов достать оружие и броситься в бой, как благородный воин-багир, который по Киплингу, не по Роману Давыдову. У него очень прямая осанка, почти неестественная, необычная для японцев за 40, привыкших сутулиться. Кажется, будто его все время толкают в спину, прямо в беззащитное местечко между лопаток, но все движения при этом плавные, как у испанского танцора, чья пластика и страстность неизбежно ассоциируются с женственностью и даже нежностью. Нежностью южного ветра, который способен погрузить зимний город в шторм и весну.
Сразу же после световой увертюры, которая являла нам то атом, то механическое пульсирующее сердце, то внутренность какого-то чудовищного антропоморфного корабля, начинается интро альбома, и становится понятно, что вокал выстроен неправильно по отношению к ритм-секции, на низах слышно только братьев Хигучи и больше ничего, но эту оплошность, нужно признать, звукорежиссеры устранили примерно к третьей песне.
Есть люди, которые рождены для того, чтобы строить. Башни, мосты, целые города. Они видят в своих гротескных снах планы улиц и линии, по которым разобьют парки, они рождаются с этим чувством созидания и вместе с тем с необходимой безуминкой творца. А есть люди, которые рождаются архитекторами звука. Имаи как раз из таких. Пока у мужчины в широких штанах есть время потанцевать, пока его руки становятся волнами, а пятки неутомимо ловят жесткий воинственный ритм, Имаи, не меняясь в лице, смотрит в зал, и из него вырастают невидимые леса, тросы и стропила. Пока играет «Boy Septem», и зал увлечен тем, что мужчина в черном на пару секунд приподнимает широкую штанину, происходит вот что. Сначала вступает бас с перегрузом, как у Depeche Mode в «Pain that I'm used to». Затем начинает разбег «поезд» – на записи это синтезатор, на котором крутят колесико модуляции, выпускает пар чайник – семпл или пресет синтезатора. На записи вообще многое делается с помощью синтезатора. Но не на концерте. На концерте большую часть этого воздушного замка строит один человек. Сам. Единолично. То, что на альбоме сыграно на синтезаторе (как в «Lady Sceleton»), в зале оказывается педалью Electro harmonix с эмуляцией церковного органа. Гитара идет в перегруз, фейзер, затем педали, эмулирующие клавиши, злой дилей (наверное) MXR Carbon Copy. И все это длится бесконечно, одно за другим, цельной непрерывной цепью, так что между песнями, между такими разными вещами совершенно не видно стыков и швов. А еще этот океан бушует по левую руку, у него своя битва, он укрощает собственных демонов, совсем других, но и с ним самим нужно уметь справляться. И Имаи справляется.
Простая и нежная, очень олдскульная гитара Хидэ как будто приносит временное облегчение. Зал выдыхает, неотрывно следя за силуэтом мужчины, отдающего глубокие земные поклоны невидимой святыне. Теперь кажется, всего его тело плачет, обращаясь рекой, и музыка плачет вместе с ним. Несколько женщин плачут вместе с ним, медленно отирают лица тыльной стороной ладони. Красно-золотые лучи позади складываются в лепестки ликориса на крошечном экране камерного зала. Но оказывается, что сегодня он в настроении для совершенно других вещей – злых, энергичных, плотных композиций из Mona Lisa Overdrive и даже Romanesque - Misty Zone и Genzai, где-то в его бедрах живет неусыпный ритм, он не то убивает, притоптывая уже поверженных, не то просто веселится, отдается движению, как отдаются горному потоку, зная, что сопротивление бесполезно.
Одна девушка в девятом ряду, прямо перед нами, вдруг оседает на пол, как срезанный цветок. В зале не душно, у всех много места, но зрители почти не двигаются – вверх взлетают только руки. Девушку уносят на руках, полумертвую. Моя соседка справа заливает пол и блузку кровью, достает платок, продолжает двигаться, переступать с ноги на ногу, время от времени проверяя – окрашивается ли ткань красным. Окрашивается. Все окрашивается красным.
Есть в концепции фэн-шуй, а точнее в геомантии такое понятие – драконья жила. Это некая артерия земли, откуда бьет благодатная сила. В старину мастера-геоманты по повелению правителей специально искали такие места, чтобы построить там новую столицу. А есть люди, которые стоят на такой жиле ногами, и из них хлещет такой поток, что он готов разрушить даже собственное временное вместилище. Волосы наконец оказываются на свободе, и становится видно, что затылок мужчины в черном почти выбрит, под узким костюмом ходят мышцы, но вот он садится и на несколько секунд приподнимает полы штанов, снова встает. Ему весело, на пару мгновений он забывается и спотыкается о шнур Хидэ, все еще держа свои безразмерные штанины, и слышно испуганное «гомэннэ» прямо в микрофон, но Хошино не обращает на это внимания, его гитара и педали не пострадали, остальное мало его заботит, как кажется. Зрители уже давно не знают, на каком они свете, кто-то смеется, кто-то падает на пол как подкошенный, кто-то тянет руки – не понятно куда. На этой сцене есть место всему – и смешному, и грустному, и страшному, и действительно опасному, как и полагается в настоящем театре.
Больше всего я переживала о том, что Ацуши не успел восстановить голос после болезни.
Петь во время простуды очень опасно и чревато травмами, это известно любому профессиональному вокалисту. Связки отечные, дыхание нарушено, часто заложены носовые пазухи. Все это может привести к образованию микроразрывов в связках, возникновению узлов и прочим неприятным вещам, поэтому, будучи простуженными и поставленными перед необходимостью петь, вокалисты переносят большую часть работы на диафрагму, чтобы максимально снять так называемое подсвязочное напряжение. Ацуши часто пользуется таким приемом, кроме того, он делает переходы в верхний регистр плавными и короткими, чаще вдыхает, дробя вокальные пассажи. Когда он устал или болен, это всегда очень хорошо слышно, и вовсе не потому, что он звучит из рук вон плохо, а потому что изменяются его вокальные приемы.
Сегодня он звучит так, будто все дается ему играючи, между делом, между движениями рук, ног и бедер. Очевидно, что его тело создано для музыки, вернее, совсем наоборот – музыка, перекроила его тело под себя, как наводнения и сели перекраивают земной ландшафт. Музыка растащила его ребра в разные стороны, сделав его туловище почти прямоугольным, завела назад плечи, наполнила мягкое чрево стальными мышцами.
Во время "Devil’s Wings" Ацуши забирается к Ани и с каждым куплетом побеждает сам себя.
Во время пения Ацуши порой использует головной резонатор, то есть поет не «вперед», а вверх, как говорят вокалисты – «воздушным столбом». (Далеко не всегда это у него получается, нужно быть в очень хорошей физической форме и не перетрудить голос на сложных вещах в начале лайва).
Чтобы добиться правильного звучания певцы прежде всего учатся правильно работать с диафрагмой, удерживать в ней воздух, но одновременно расслаблять связки, при этом гортань должна быть опущена и тоже расслаблена. Это сложная техника, которой обязаны владеть хорошие академические певцы, но вовсе не обязательно – певцы эстрадные, которые часто бывают самоучками и действуют скорее по наитию. Когда вокалист правильно резонирует головой, его голос звучит очень открыто, в нем появляется ощущение пространства, объема, а вибрацию, которая идет через его тело порой видно невооруженным глазом. Есть песни, во время которых Ацуши трясет так, будто он только что выкупался в горном ручье, так физически ощутима эта пульсация звука, наполненного нутряной силой. Многие вещи он делает все же через напряжение, а не через расслабление, но чтоб достать из себя живое, порой нужно с силой рвануть.
Ани отсчитывает любимый ритм-увертюру Бонзо: one – boom – two – boom – three-four!!! Имаи обводит зал невидящим взглядом, Юта взрывается грохотом, Хидэ отступает поближе к нему. Ацуши снова начинает танцевать. Его живой инструмент излучает здоровье и довольство. «Мне хорошо, мне так хорошо, спасибо», - это говорят протянутые к залу руки. Через пару мгновений низкий запинающийся голос озвучивает: Ар-ригато, Шидзуока…Домо.
Последний раз обнаженное тело мелькает во время "Mienai...". "Uso wo!" – кричит Ацуши, задирая ткань, улыбаясь. Ложь.
Трудно сказать, что становится катарсисом, какой именно момент. Возможно, это «Kirameki», летящий Чайковский через выкрученную гитару, обрамляющий утробный, до неприличия молодой вокал. В какой-то момент кажется, что Имаи пустил в ход какую-то особенно изощренную примочку, так чисто и нежно, так неправдоподобно звучит мужской фальцет, повторяющий мелодию, бывшую прежде русской. Но это правда голос, который внезапно накрывает гитара – с тем, чтобы снова отступить и дать место голосу.
Тело ноет и дрожит, как после изнурительной работы, но это добрая боль. Чистая. Потому что все, что идет из из этого необъятного и темного бесформенного нутра, на самом деле очень чистое.
В конце последнего анкора Хисаши и Хидэ долго кружатся в танце, Ани играет умопомрачительное драм-соло, Юта подшучивает над публикой. Ацуши негромко сообщает: «Спасибо вам огромное, Шидзуока, мне очень понравилось. Это истинно японская земля…такая гостеприимная, я уже попробовал местные специалитеты… Спасибо…спасибо…спасибо».
В ночи, посреди гостеприимной земли Шидзуоки, разгорается тайфун. Люди падают на колени, прямо в воду, под напором теплого южного ветра. Около часа мы не можем сесть на синкансен – из-за непогоды и аварии движение остановлено.
Стихия веселится, стихия празднует свое всесилие.